Философия

– Эта жизнь не для меня, Яблочков. Я устал в погоне за всеми этими духовными удовольствиями. Здесь очень грязно, тесно и утомительно. Мне нужна ванная (которой в Константинополе может и не достать) и светская жизнь. Я должен читать газеты, вращаться среди европейцев, вести пошлую европейскую жизнь. Я пошляк, знаете, Яблочков. Может быть, и не всецело, но эта сторона во мне очень сильна. Потому ли, что надо быть как все, что оригинальничание начинает приедаться, но это так. Я с этой своей пошлостью и не борюсь. Вот почему, сам хорошенько не зная почему, я вдруг решил уехать отсюда.

– Что же вы будете делать?

– Не знаю. Буду искать обыкновенную службу. Здесь, видите ли, я зарабатываю свой хлеб тем, что перевожу моим туркам латынь и занимаюсь вычислениями. Но это чудачество. Я хочу поступить куда-нибудь счетоводом или что-либо вроде этого. Так будет лучше.

– Я не понимаю ваших странностей, Ильязд. Если бы я был на вашем месте, я бы прожил тут всю жизнь не двигаясь. В Софии.

– Я рассуждал так же до вчерашнего дня. Но вчера я уже предвидел ваше появление. Вы – это моя другая, лучшая сторона. С тех пор как вы существуете самостоятельно, она мне больше не нужна. Потому я решил дать волю своей пошлости.

Яблочков принялся рассматривать лежащие на полу книги.

– Это кто писал?

– Я.

– Вы тоже поэт?

– Вполне возможно.

– Как это читается?

– Очень трудно. Надо учиться несколько лет, прежде чем научиться читать заумь[144].

– Дайте мне одну из ваших книг. Я займусь завтра же этим делом и потом скажу, что думаю.

– А это – это Тютчев.

Лицо Яблочкова сперва просияло, а потом запылало. Он вскочил, весь трясясь, протягивая руки, захлёбываясь от радости и изумления.

– Тютчев, Тютчев, отец нас всех, дайте, сюда дайте! И после этого вы будете мне говорить, что вы случайно здесь живёте, что вы не разделяете моего взгляда. А это что? Не блестящее ли доказательство? Может быть, это тоже случайно, да ещё такая читаная-перечитаная, засаленная книга?

Всего знаю, всего, всего, наизусть, спрашивайте, на какой странице что написано, отвечу немедленно. Страница двести девяносто пятая: «Как с Русью Польша помирится, – а помирятся ж эти две не в Петербурге, не в Москве, а в Киеве и в Цареграде»[145]. А что? Случайно, скажете, у вас это? А известно ли вам, что когда у кого находили литературу, так ссылали в Сибирь. В какую Сибирь сослать вас прикажете? А дальше, на следующей: «И своды древние Софии, в возобновлённой Византии, вновь осенят Христов алтарь. Пади пред ним, о царь России, – и встань как всеславянский царь». И падёт, вот увидите. А ещё дальше: «Вставай Христовой службы ради! Уж не пора ль, перекрестясь, ударить в колокол в Царьграде?» Пора, пора, – кричал он, захлебываясь, – приближается минуточка. А это: «Москва и град Петров, и Константин-град – вот царства Русского заветные страницы…» – он уронил книгу и бросился с кулаками на Ильязда. – Ну что, – кричал он, поднося эти хилые, бледные кулачки к его носу, – разоблачил я вас? Так себе, говорите, живёте, уехать собираетесь, как только меня завидели. Врёте, врёте, всё знаю, так как из ваших. Теперь молчать мне нечего. Можете быть покойны. Я сам из Неопалимой Купины[146]. Ха-ха-ха, а это что, – кричал он, снова бросаясь к книге, – стр[аница] 299: «Что ей завещано веками и верой всех её царей, венца и скиптра Византии вам не удастся нас лишить…» – и он подбросил книгу к потолку, которая, шарахнув воздушные шары, ударилась о своды и вернулась в облаках сажи и паутины.

Ильязд схватил Яблочкова за руки и усадил его на сундук:

– Не беснуйтесь и не вопите, вы напугаете Хаджи-Бабу. Вы заблуждаетесь, поверьте мне, я не ваш, я не с вами. Нет, не перебивайте, а слушайте. Тютчев у меня с собой потому только, что я ещё не окончил работы, работы филологической, которую начал в Грузии и которая называется «Дом на говне»[147].

– Что?

– Слушайте не перебивая, иначе этой табуреткой я вам раскрою голову. Поняли? Вы ещё слишком зелены, мой друг.

Люди пишут для того только, чтобы оставалось пространство между строк. Поняли это глупое изречение? Важно не то, что говорится, а что слышится, не смысл, не мысль, а нечто иное, далёкое, подкожное вспрыскивание. Посмейте сказать, что не поняли!

Мне наплевать на ваш Царьград со всеми бесплатными приложениями. Тютчев, может быть, и мой учитель, но только с другой стороны. Что он хотел сказать, мне неважно. Разве я придаю значение тому, что вы говорите, вашему умишку и мыслишкам вашим? Мне важно то, что я в вас слышу, в вас вижу, – невероятное. Всю жизнь проживёте, умрёте и сами не поймёте и ничто не поймёт, что вы величество, подлинное величество. А ваш Тютчев – говно, и я знаю это подлинно и вам докажу.