Философия

– Ты хотел нас оставить в дураках, – не унимался тот, – но я тебе не Хаджи-Баба, меня сказками о Попугае и «Девяносто пяти» не проведёшь, – и отскочив в угол, – связать его!

В минуту Ильязд был на полу и связан.

Скопец, сидя около него на полу на корточках, продолжал:

– Почему ты не хочешь выдать своих, если ты не с ними? Отвечай. Ты предпочитаешь ёрзать, вместо того чтобы разговаривать. Не бойся, не таращь глаз, они и без того достаточно велики. Не думаешь ли ты, что мы будем тебя пытать или мучить? Или ты воображаешь, что, отмалчиваясь, ты играешь роль героя? Дурак ты, а не мудрец. Я гораздо лучше тебя всё знаю. И что оружие сложено в подвалах Дворца принцесс[269], и что роют ход из цистерны Провалившегося дворца[270], и кто такой Суваров, и кто такой Триодин[271], и что Сатурн встретится скоро с Юпитером. Я только хотел раскусить тебя. И вот теперь раскусил. Дурак ты, вот и всё. И всё твоё презрение к русским, и любовь к нам, и дружба с Хаджи-Бабой – скорлупа, и к тому же не опасная даже для моих стариковских зубов. А под скорлупой – такой же негодный плод, как и все прочие. Но тебя-то мне не жалко, такую рвань и жалеть нечего. Послезавтра посадим на судно и проваливай к чёрту. А вот кого мне жалко, это бена Озилио, который, вместо того чтобы оскопиться, как я, всю жизнь, всю жизнь проболтался с длиннейшим удом и даже в старости не может успокоиться. Но в жопе твоей он, может, и не ошибся, а вот мозги у тебя достоинствам не соответствуют.

И, подскочив, скопец снова стал разматывать слюну. Ильязд неожиданно успокоился:

– Кто тебе сказал, что я тебя боюсь, твоего уда мне опасаться нечего.

Карлик снова рассвирепел:

– Молись до конца своих дней за Хаджи-Бабу. Если бы не слово, которое он заставил меня дать, я бы выдрал твой поганый язык и содрал с тебя шкуру. Но мне за твои слова заплатит Озилио. Оставь мне свой адрес, я его уд пришлю тебе по почте, – и выбежал из комнаты. Молчаливая публика немедленно развеселилась. Ильязда развязали, успокоили насмешками над Шоколадом и остротами, увели в комнату, где он ночевал накануне, и все повалились спать. Но спать помешали не только впечатления, но и внезапный ветер.

Он начался после полуночи, зашатал кипарисы, забегал по крышам, спрятал луну, выбил немало стёкол, ворвался в комнаты и зашуршал в углах. Откуда среди лета, совершенно осенний, холодный и говорливый? Один из евнухов сел на постели, зажёг было свечу, но та вскоре погасла. И никто больше не встал и не зажёг света и не попробовал заменить чем-нибудь вывалившийся кусок стекла, только все простонали и проворочались до утра, то и дело вслух проклиная отсутствующего Шоколада.

Советский ветер. Почему это был только ветер? Почему в этот день не нашлось никого, который поднял бы руку? Так как достаточно было поднять руку, сказать слово, и толпы, собравшиеся на берегах Босфора и Рога, люди, стоявшие на порогах домов, глядя, как подымал ветер облака пыли, тысячи, сидевшие по домам, прислушиваясь к неистовствам ветра, всё бы множество это поднялось – оно не ждало ничего, кроме призыва, – и понеслось, несомое ветром, по улицам всё опрокидывать, всё разрушать во имя Советов, так как не было другого возможного выхода, не было другой возможной погоды, так как давно пора было покончить со слишком затянувшейся на берегах Босфора историей Оттоманской империи. Почему среди тысяч всех этих изнывающих от ожидания, прислушивающихся, не начались ли выстрелы, присматривающихся, нет ли алых флагов, не нашлось ни одного вожака? Республика Мустафы Кемаля возникла потому только, что первое возможное решение – красная Турция – не осуществилось. Потому только, что советский ветер дул целый день по-пустому.

С высоты дворцовой стены Ильязд не покидал её, снедаемый, подобно всем прочим, надеждами и ожиданиями. Восстание, где ты? Тщетно осматривал он притихшую набережную Галаты и Золотой Рог и улицы Пера. Смотрел на Скутари и ждал, ждал целый день, задыхаясь от пыли и вздрагивая от холода. Евнухи не показывались целый день. Шоколад явился после полудня. Вид у него был растерянным до последней степени.

– Собачьи дети, – вопил он, – достаточно было подуть ветру, достаточно было вспомнить о русских, и все уже вытянули шеи, ожидая ударов. Ты понимаешь, тебе нечего во всяком случае надеяться, – шипел он на Ильязда, – тыча в него ножкой. – Мы взорвём её, Софию, вот и всё, а сокровища – на дно моря. Не беспокойся. Если хочешь, пойдём, я тебе покажу трубу, по которой головы скатываются под воду. А София давным-давно минирована. Только не думай, что мы её взорвём сегодня, когда русские вступят в город. Мы взорвём её, когда вы, собачьи дети, соберётесь в ней для молитвы, тысячи вас, и тебя положим связанным там же, понял? Пока что ты мой пленник. Пусть Хаджи говорит, что хочет, я с тобой разделаюсь. Пока же мы тебя свяжем, – и он убежал.