Философия футуриста. Романы и заумные драмы

– Я не знаю, правы вы или нет, я не умею делать выводов, но игра нашего века – ставка не на глупых, не на нищих и не на бедных, а на равенство, и большевики…

– Ах вот что, вам мало того, что я знаю, что вы несчастны, вы пришли сюда искать…

Но Сумасшедший внезапно замолк и повернул голову. Ильязд сперва ничего не понял, а потом стал всматриваться в глубину. Но близорукие его глаза ничего не могли различить. Его дурные уши ничего не могли уловить, кроме подкованных шагов часовых. Но через некоторое время на фоне пустыря и неба, между Министерством юстиции и мечетью Ахмета, появились какие-то тени, которые тотчас растаяли. Куда они делись, Ильязд не мог сказать, так как он был убежден, что они не пересекли Софийской площади. “Но какое значение может быть у теней в Стамбуле, – подумал он, но тотчас вспомнил о русских в ямах, там, в том же направлении, и съежился. Однако, сколь ни стало ему вдруг не по себе, упустить такого случая он не мог. И, повернувшись к Сумасшедшему, он рассек тишину: “Оказывается, вы наблюдаете не только за звездами, Озилио”. Ему показалось, что Сумасшедший бросается на него, и Ильязд, поднявшись с земли, отскочил. Но Озилио только зарычал, точно раненый, и не двинулся. Через минуту голосом таким же ровным и равнодушным он произнес: “Хотя вы русский, но не с ними. Незачем испытывать мой ум”.

Рассвет приближался, и Ильязд уже мог различать и Сумасшедшего, и его позу. Он уже не смотрел на небо (да на нем, впрочем, и не было звезд), а уперши глаза в землю, словно о чем-то напряженно думал. “Я не ищу больше утешения, – сказал Ильязд, – разговор с вами ободрил меня. Но скажите мне, что вы знаете про этих моих соотечественников”. Прошло немало времени, пока вопрос, подобно начальному, достиг до Озилио. Он поднял голову и посмотрел на Ильязда глазами полными нежности и неизъяснимой любви: “Дорогой друг, что мне с вами делать, мне вас жалко и странное дело – впервые, быть может, я испытываю подобную жалость. Но вы редкий тип бессознательного человека, который сам ничего не хочет, ничего не ищет и не бежит, но хочет, бежит и ищет, потому что этого хотят другие, потому что вас все время на это кто-нибудь толкает. Вы медиум, понимаете, не так ли, и самый сильный из тех, которых я видел. Но тот, кто действует через вас, ведет недобросовестную игру. Пойдемте”. Они поднялись и направились в северные кварталы Стамбула.

Если несколько часов тому назад Ильязд вовсе еще не думал, что его окружает тайна, и при этом не тайна вообще, то есть нечто скрытое, но завершенное, а тайна в движении, сложная история, которая должна была привести (когда – неизвестно, но несомненно привести) к развязке и в которой он играл какую-то роль одному своему любопытству благодаря, то теперь он уже был настолько в этом уверен, что все события, совершившиеся со времени его отъезда из Батума, а может и раньше, и все события, которые произойдут, укладывались, должны были укладываться в рамку этой истории, которая, согласно утверждению Суварова, должна была произойти сама собой, и Ильязд, играя в каковой роль, в то же время ничего не должен был сделать, чтобы играть роль, словом, самовнушение невероятное, которое страховало Ильязда от всякого удивления, но, отнимая у него всякую волю сопротивления, делало его совершенно безоружным перед событиями. Он уже бодрствовал в течение сорока почти часов, столкнулся за этот срок со столькими разными явлениями (это только выводы, говорил он, я покажу ему, что умею делать выводы, повторял он, задетый за живое), а между тем надо было держаться как следует, так как неизвестно было вовсе, удастся ли ему проспать будущую ночь. Он решил, что, поставив вопрос Озилио о русских в ямах, он сделал все, что должен был пока сделать, надо было теперь выжидать и поэтому всю дорогу эта изумительная пара, изможденный мудрец в засаленном колпаке и рваной, безумно длинной, волочившейся, подымая пыль, рясе, не перестававший казнить левой рукой бородку, и молодой человек в смокинге, без пальто и без шляпы, несмотря на ноябрь, точно вывалявшийся в пыли, вертевший головой по сторонам, точно нанятый, сделала свой полуторачасовой путь молча. На площади Баязида к ним слетелись стаями голуби, Озилио вытащил из-под рясы огромный, неизвестно где помещавшийся кусок хлеба и быстрыми-быстрыми движениями правой руки искрошил половину, после чего, подождав, когда голуби кончили хлеб, сделал широкий жест и птицы вернулись за ограду мечети. То же повторилось у мечети Завоевателя. Глядя на этого Орфея мимики, Ильязд думал, что, кроме русских, у него можно вытянуть черт знает сколько разных сведений, и уже сожалел, что их встреча не была для него лишена корыстного любопытства.

Они оставили справа мечеть Селима и вскоре уперлись в городскую стену. Обстановка внезапно изменилась – открытые окна домов, женщины в окнах без покрывал, дети, играющие посередине улицы, грязь, крики, развешенное вдоль домов белье, обыватели, рассевшиеся на крылечках, лузгая семечки, – еврейский квартал.