Философия футуриста. Романы и заумные драмы

Слева направо, увенчивая холмы, расположились мечети, холмы на холмах, противопоставляя формы свои далеким горам, на которых еще не успел сойти снег. Сулеймание, купол Софии в охре и дымке, весь этот верхний ярус, пропитанный желтизной, первый, останавливающий взгляд, обрывающий дыхание, прерывающий речь. А ниже дома, а ниже паруса, сколько домов – столько парусов, перемешанные в мечтах, повествующие о тщете человеческих дел и призывающие к подвигам, ради их неудачи. А еще ближе кладбище с теми же кипарисами, теми же опрокинутыми памятниками. Не упитанное, не самодовольное, не процветающее, а заброшенное, как сама смерть, меланхоличное, как она, никому не нужное, кроме детей, играющих в бабки, и утомленных прохожих. Весеннее небо изумляет в Константинополе¹⁰. Сквозь его голубой просвечивает подмалевка нежнейших туманов, стародавних мечтаний, в нем носится неощутимая пыль повергнутых изваяний, и солнце, катясь, подымает ее облака, мраморные, над морем из мрамора, Мраморным.

– Вас восхищает это зрелище, – вскричал Яблочков, – я вижу это по вашим глазам. Вы в восторге, Стамбул, восточная поэзия, красота, единственная в мире. А вот меня это зрелище приводит в ярость, и у меня начинает чесаться рука, чтобы посшибать к черту все эти минареты. О, поскорей бы, поскорей бы настал час. С каким наслаждением я буду смотреть, как каменщики разберут камень за камнем всю эту турецкую красоту, когда город вновь станет дубравой, где вместо листьев колокола.

Вы повсюду один и тот же, Ильязд, вы любите все, каково оно есть, забывая, что нет ничего < самого > по себе и что все есть результат борений. Вам доставляет удовольствие пейзаж, меня мучит желание все перестроить, все переделать. Здесь это желание оказывается весьма кстати.

– Слушайте, мой гимназист, оставим меня пока в покое, дело не во мне, а в вас. Я боюсь, что вам необходима врачебная помощь.

– Начинается скучная игра в образованного человека.

– Отвечайте, вы ведь неверующий.

– По совести, нет.

– Вам ведь, по той же совести, на церковь наплевать, как мне.

– Вы проницательны, Ильязд.

– Вы не монархист, по той же совести.

– Нет. Форма правления меня не интересует.

– Завтра вы можете примкнуть к большевикам.

– Не вижу ничего невозможного, если…

– Какого же черта вы путаетесь во всю эту сомнительную историю с превращением Софии в церковь и прочими атрибутами? Какого черта вам дубрава с колоколами?

– Как будто это все мне мешает быть русским! Поймите, Ильязд, я не монархист, не христианин, я русский, и только, и если я терплю соседство всех этих белогвардейцев и прихожан, то потому только, что нет иного выбора, и потом не все ли равно, с кем осуществлять такие прекрасные задачи. Вы знаете, что когда большевики вошли в Тифлис, здесь пили за здоровье большевиков. Надеюсь, вы меня понимаете.

Он стоял, прислонившись спиной к стене, отвернувшись от города, опустив руки, успокоившись от минутного возбуждения, – минутная передышка – все в той же нелепой войлочной шляпе, налезавшей ему на уши, с жидкими зачатками бесцветной бороды, с глазами, воспаленными от бессонных ночей и вероятных пороков.

– Вы ходите к женщинам? – спросил Ильязд.

– В бардаки – нет, боюсь заразиться, но смотреть люблю, очень уж здорово там, в Галате¹¹.

– А кроме?

Яблочков залился краской.

– Есть одна на Халках. Она меня утешает. Но чересчур с головой, от нее на Птичью улицу¹² тянет.

– Это не от нее, а от вашей философии.

– Вы циник, Ильязд. Говорите о женщинах, если хотите, но не суйтесь в дела серьезные.

– Здорово. Я вот только женщину и считаю делом серьезным, а всю вашу серьезную философию – переливанием из пустого в порожнее. Трата времени, понимаете. Рукоблудие, вот что!

Яблочков так изменился в лице, что узнать его нельзя было. И без того бледное и жалкое лицо его невероятно побелело, и глаза, утомленные и с красными прожилками, стали чистыми и блестящими. До чего он был хорош в эту минуту! Ильязд смотрел на него с восхищением, вспоминая о своих первых восторгах на улице Величества. Но Яблочков сжался и ринулся на Ильязда. Однако, сколь Ильязд не был захвачен врасплох, ему повезло поймать руки Яблочкова в свои и сломать его натиск.

– Пустите, – кричал, брызжа слюной и задыхаясь от бешенства, Яблочков. – Я убью вас, убью вас, циник! Если кого нужно вешать, уничтожать, так таких, как вы, высокомерных умников, все презирающих! Не смеете, вы не смеете так оскорблять меня!

Ильязд искренне сожалел о своих словах.

– Простите, я вовсе не хотел вас оскорбить, – закричал он с досадой. – Я хочу вас предупредить.

– Не хочу ваших предупреждений, пустите, вы мне делаете больно.

Ильязд выпустил руки Яблочкова. Тот потирал запястья и переминался с ноги на ногу. Он почти плакал. “Я вас считал за друга, за помощника, а вы враг, враг, я чувствую, что вы напитаны враждой к нам и нашему делу. И если бы вы были еще противником. А то так, враг ради того, чтобы быть врагом, чтобы удовлетворить идиотскую вашу гордость”.

– Я хочу вам помочь.