Философия футуриста. Романы и заумные драмы

Ильязд машинально положил монету в протянутую руку, вступил на мост, посмотрел на огни набережной, провел рукой по лбу и сказал вслух: “Да, ее надо взорвать, это единственный выход”. Тотчас он вспомнил о разговорах, что Айя София минирована и что духовенство готовилось в случае поползновения греков при вступлении в Константинополь отправить ее на воздух. Тогда не отправили, теперь отправим. И этот вывод, добравшийся до него после столького бреда, во время незаметно протекшего путешествия от дома, упал на него откровением. Идея. Подумать только, как это упрощает обстоятельства! Ни русского восстания, ни дурачеств Озилио, ни мессии, сочетающегося с Софией, которую он, мессия, так ненавидит. Отправить строение на воздух. Боже, до чего это было придумать! И, однако, какой невероятный путь он совершил, прежде чем дойти до этого! И до чего он устал.

Неожиданно его существование наполнилось новым смыслом. Вот только что он шел, сам не зная куда и зачем, а теперь знал отлично, куда идет и зачем, теперь у него была цель, точна и проста, и шаги его твердыми и голова его иначе посаженной, и преисполнен он был сознанием своего предназначения.

И подумать только, из-за чего, в конце концов, была невероятная сия канитель. Из-за какой-то постройки, из-за архитектуры, из-за камней, из-за вещественного предмета, как будто можно жертвовать жизнями ради чего-нибудь, кроме идей. Потом он остановился и переспросил: из-за идей? – и рассмеялся. Как будто идеи не являются только ширмами. И продолжал путь.

И неожиданно он подумал о Хаджи-Бабе с его любовью к собственному кварталу, с его любовью к Софии, как он любил бы всякую другую мечеть под боком и которой жил бы, о его гордости сиренью, цветущей за оградой, и ему стало досадно и неприятно. То, сколько народу погибнет во время катастрофы, об этом он не подумал. А вот огорчить Хаджи-Бабу ему казалось невыносимо тяжелой обязанностью. Как быть, какой отыскать выход? Предупредить его, постараться разъяснить, в чем дело, заставить его согласиться! Но разве Хаджи-Баба может внимать доводам? Разве это философия? – в конечном счете одна и та же – проклятый круг, из которого не выйдет, скажем, что-нибудь его сердцу или вообще сердцу.

Задней улочкой, ничего не отвечая на ворчание часовых, Ильязд добрался до бывшей своей каморки. Кофейни были освещены, и слышались издали знакомые голоса. Ильязд прокрался вдоль стен, толкнул дверь, оказался в бывшей столовой, поднялся на чердак. На постели сидел Хаджи-Баба и при свече усиленно починял одни и те же бессмертные шаровары. Ильязд сел рядом с ним и заплакал.

18

Дунул советский ветер. Решительно изменилась поверхность моря, и барашками украсился Рог. Жара, такая, казалось, устойчивая, немедленно прекратилась, и плотные облака потянулись наискось через небо.

Люди, спрятавшиеся в домах, чтобы укрыться от солнца, высыпали на берега подышать хладным ветром и вопросительно смотрели на небо в направлении западном и северо-западном. Какого черта! Неожиданно всем надоели вмиг и это лето, чересчур душное, и союзническая оккупация, чересчур нахальная, и собственные домашние дела, чересчур несчастные, вся нищета и вся покорность, весь установившийся и столь долго терпимый уклад жизни.

Прекратится или будет дуть с остервенением, пока не сорвет крыш, пока не разрушит постройки¹, пока не раздует по углам пожары, пока не разобьет лодки и суда и не погонит их к черту. Пока, наконец, не останутся развалины от этой гнусной, неправой, недопустимой далее жизни.

Разве мог в те дни кто-нибудь думать, что Советы, захлестнув Кавказ, вошли в берега? Разве мог кто-нибудь представить себе, что это <не> только перемена формы правления в России и <не> только в России, а начало нового учения, которое, начавшись и укрепившись на севере, спускалось на юг и запад и на восток, растекаясь и покрывая весь мир без остатка? Кавказ стал красным, теперь очередь за Турцией². Как только не подумали об этом раньше? Сколько дрожали уже за свои шкуры, прислушиваясь к свисту ветра! Но те, кто спустились к берегу, глядели на волнующийся пролив и море, дышали полной грудью и уже радовались. Казалось, осталось недолго ждать, всего несколько дней, их красного наступления.

Ильязд также глядел с высоты старого дворца на заоблачное небо и волнения Мраморного моря. Что сделал с ним этот ветер? Еще вчера он, самодовольный, готовился к недалекому отплытию, глядя на входивший в порт французский пароход, который уйдет через несколько дней на Запад (и Ильязд будет на палубе), и теперь чудовищное сожаление. Но о чем, о чем, черт возьми, что это за беспокойство, что за камень или черт знает что другое в груди, как же успокоиться, привести в порядок сердце и нервы? Лень, нежелание уезжать давили на него и заставляли гримасничать, и, наконец, – подлая чувствительность – слезы катились по его длинному носу и капали на султанскую траву.