Философия и событие. Беседы с кратким введением в философию Алена Бадью

Мой жанр другой. Я, наоборот, пытаюсь высказаться как можно полнее. Я более утвердительный и менее уклончивый платоник, чем сам Платон. По крайней мере, я пытаюсь! Такова моя концепция философии: это упражнение по передаче того, что можно было бы объявить непередаваемым и на том успокоиться. В этом смысле, это и есть внутренне присущая философии невозможность, ее цель и ее завершение. То есть я занимаюсь борьбой с современным скептицизмом, культурным релятивизмом, обобщенной риторикой – точно так же, как Платон боролся с софистами. Мне важно определить исключительную позицию истины, но не объявлять ее при этом непередаваемой, поскольку это означало бы проявление заметной слабости, выгодной господствующему нигилизму.

Во всяком случае, я оставляю открытой ту возможность, что истина является, как у Платона, плохо передаваемой. По этому поводу весьма интересно оценить программу обучения философии в «Государстве». Она выглядит так: 1. арифметика, 2. геометрия, 3. пространственная геометрия, 4. астрономия, 5. диалектика. То есть, как всякий может отметить, нет никакого перехода к диалектике! То есть здесь просто фиксируется, что философское обучение строится на базе математики и астрономии, то есть в явном виде отсылает к научному условию. За пределами этой базы «диалектика» именует нечто отличное. Но само это отличное не более ясно, чем идея Блага.

– Что Вы думаете о знаменитом тезисе Бергсона, согласно которому каждый философ находит в своем уме некую недоступную точку – «В этой точке есть нечто настолько простое, бесконечно и поразительно простое, что философу никогда не удается это сказать. Вот почему он говорил всю свою жизнь»?

– Если в моей философии я и могу найти точку такого рода, то это то, что мы уже выделили и определили, а именно вопрос о том, как до конца продумать субъективацию истинного – а не только существование процесса истины. Это то, что я называют включением, не покрываемым его объективной логикой, но схватываемым с точки зрения субъекта. Интуиция этого включения обычно сопровождается особым аффектом, который, несомненно, представляет собой не что иное, как ощущение трудности передачи, о которой мы говорили. Эта проблема станет темой запланированной мной работы, которую мы обсуждали.

Однако я не могу так вот просто сказать, что препятствие – это простота. Такая простота, очевидно, типична для бергсоновской онтологии, то есть не математической онтологии, а виталистской. Радикальный пункт виталистской онтологии состоит в том, что она располагается в чистом дифференциале движения или чистой длительности. Именно здесь возникает опыт абсолютной простоты, и он-то как раз и является основанием мысли для Бергсона. Однако когда онтология – это математика, как у меня, мы отправляемся от внутренней сложности, от чистой множественности, которая не отсылает к какой-то изначальной простоте, если не считать пустоты. Но о пустоте мы, само собой разумеется, вообще ничего не можем сказать.

В конечном счете, я согласен с Бергсоном в том, что есть исходный пункт опыта, с которым стремится воссоединиться любая дидактика и который она стремится передать. Однако я считаю, что такой опыт – концентрированный опыт сложности, а не опыт простоты. В этом я, по сути, согласен со Спинозой. Предлагаемый Спинозой пример третьего рода познания, познания созерцательного и абсолютного, – это пример математического доказательства, которое было бы сжато в одной точке. Это мне подходит. Когда ты действительно понял математическое доказательство, то уже не нуждаешься в его отдельных этапах: понял нечто, что сжимается в одну точку. Но при этом дидактика должна действовать поэтапно, поскольку есть определенная сложность этой точки, скрытая сложность, если мы имеем дело с одной точкой. Не одно и то же – иметь сжатую сложность и чистую простоту как у Бергсона.

– Как можно быть одновременно платоником и материалистом? По критериям академической философии, такая позиция противоречива. Не заключается ли Ваша сила именно в этом неожиданном синтезе?