Философия и социология гуманитарных наук

«…когда же, наконец, мы, русские, проявим себя самостоятельными, вполне оригинальными трудами по философии того искусства, к которому искони был склонен русский народ и которое на протяжении каких-нибудь 150 – 200 лет (от Глинки до Скрябина) небывало расцвело»

(рец. на книгу К. Эйгеса «Очерки по философии музыки»).

В рецензии на стихи В. Брюсова (1927) нельзя не отметить собственный взгляд критика на поэта, его индивидуальный голос, к которому прислушиваешься с интересом, доверием даже сейчас – после стольких слов, сказанных о Брюсове.

В работах «позднего» Волошинова происходит естественная в условиях 20-х гг. трансформация языка, метода мышления, архитектоники и ритма повествования, но сохраняется прежнее владение словом, логикой анализа, первоисточниками. Судить о волошиновских «трудах и днях» периода 1925 – 1930-х гг. сложно: приходится учитывать его диалог с Бахтиным, Медведевым, коллегами по научной работе вообще, а также – с самой эпохой, советской действительностью, заставлявшей порой мимикрировать, «соответствовать» (как сказал бы сологубовский Передонов) обстоятельствам. Не исключено, что последние, сломавшие не одну судьбу в те годы (вспомним хотя бы Е.Д. Поливанова), наложили свой трагический и даже демонический отпечаток и на такого цельного, чистого, тихого человека, каким предстает Волошинов[66].

Хочется думать, что Волошинов останется в нашей культурной памяти человеком, достойным уважения и внимания, – не только как друг М. Бахтина, П. Медведева, М. Кагана, Л. Пумпянского, Б. Зубакина, И. Соллертинского, М. Юдиной, И. Канаева, но и как творчески самоценная личность – музыкант, поэт, критик, ученый, педагог.

ПО ТУ СТОРОНУ СОЦИАЛЬНОГО О фрейдизме

«Что до меня касается, то я убежден только в одном…» – сказал доктор.

«В чем это?» – спросил я, желая узнать мнение человека, который до сих пор молчал.

«В том, – отвечал он, – что рано или поздно, в одно прекрасное утро я умру».

«Я богаче вас! – сказал я, – у меня, кроме этого, есть еще убеждение – именно то, что я в один прегадкий вечер имел несчастие родиться».

Лермонтов. «Герой нашего времени»

I

Не подлежит, конечно, никакому сомнению, что если б я не родился в один прекрасный или прегадкий вечер на свет, для меня вообще не существовало бы ни внешнего, ни внутреннего мира, ни содержания моей жизни, ни ее результатов; не существовало бы никаких вопросов, сомнений, проблем. Факт моего рождения – conditio sine qua non[67] всей моей жизни и деятельности. Не менее достоверно и значение смерти. Но если свет для меня клином сошелся на этих крайних терминах личной жизни, если они становятся определяющим моментом мировоззрения, альфой и омегой жизненной мудрости, становятся событиями, претендующими конкурировать с историей, – можно наверное сказать, что жизнь оказалась и лишней и пустой. Мы созерцаем дно сосуда, только когда он пуст.

Когда социальный класс находится в стадии разложения и принужден покинуть арену истории, его идеология начинает навязчиво повторять и варьировать тему: человек есть прежде всего животное, пытаясь с этой точки зрения по-новому переоценить все ценности мира и особенно истории. Вторая часть формулы Аристотеля («человек – животное социальное») при этом основательно забывается; идеология переносит центр тяжести в абстрактно понятый биологический организм, а три основных события его общеживотной жизни – рождение, половой акт, смерть – должны заменить историю.

Не-социальное, не-историческое в человеке абстрактно выделяется и объявляется высшим мерилом и критерием всего социального и исторического. Точно из ставшей неуютною и холодною атмосферы истории можно спрятаться в органическую теплоту животной стороны человека!

Какое значение для содержания жизненной деятельности и ее результатов может иметь рождение и жизнь отвлеченного биологического человека?