Философия искусства

”Но так как я не знаю, какого цвета страх, то я и не слишком заботился об их угрозах... Между тем, пока я говорил, один из двоюродных их братьев, именно Герардо Гвасконти, по их же, может быть, наущению, уловив минуту, когда мимо нас проходил навьюченный кирпичом осел, пихнул его на меня так сильно, что причинил мне немалую боль. Я тотчас же к нему обернулся и, видя, что он смеется, дал ему такого тумака в висок, что он повалился без чувств, как мертвый. Вот, — закричал я его братьям, — как разделываются с подлецами вашего сорта! Затем, так как они намеревались на меня броситься, а их было много, то я обозлился, выхватил маленький нож и сказал им наотрез: ’’Только сунься который-нибудь из вас за порог лавки[27], пусть другой так прямо и бежит за священником — лекарю тут нечего уже будет делать”. Слова эти навели на них такой страх, что никто из них и не шевельнулся на помощь брату”.

После этого он был позван в трибунал Восьми, заведовавший правосудием во Флоренции, и приговорен к пене в четыре меры муки.

”В негодовании, дрожа от бешенства, я стал, словно аспид, и решился на самое отчаянное дело... Я выждал, пока Восемь пойдут обедать; тогда, оставшись один и видя, что ни один сбир не присматривает за мной, я вышел из судейской палаты и побежал к себе в лавку запастись кинжалом. Потом полетел к дому моих противников. Я застал их за столом. Первый зачинщик ссоры, молодой Герардо, тотчас же на меня бросился. Я хватил его в грудь кинжалом, но пробил только поддевку, куртку и рубаху, не оцарапав даже кожи и не причинив ему никакого вреда. По легкости, с какой вонзилось мое оружие, и по треску платья, разорванного железом, я полагал, что мне удалось опасно ранить своего врага, который со страха упал наземь. ’’Подлецы! — вскричал я, — сегодня я всех вас перережу!” Отец, мать, сестры, полагая, что для них настал час последнего суда, бросились на колени, умоляя с криком о помиловании. Видя, что они не смеют защищаться, а Герардо валяется на полу как труп, я счел за позор их тронуть, но, все еще вне себя от гнева, спрыгнул с лестницы вниз. На улице я нашел остальную часть семейства, состоявшую человек из двенадцати по крайней мере. У одного был в руках железный заступ, у другого — большая железная труба, у тех — молотки или наковальни, у других — палки. Как разъяренный бык бросился я в середину и с одного удара свалил четырех или пять человек и сам упал вслед за ними, продолжая играть кинжалом вправо и влево”.

Всегда у него движение и удар моментально следуют за мыслью, как выстрел вслед за искрой. Слишком сильная внутренняя буря подавляет рассудок, боязнь, чувство справедливости, всякое участие расчета и соображения, которые в цивилизованной голове или у человека с флегматическим темпераментом всегда создадут промежуток и как бы задержку между первым порывом гнева и окончательным решением. В какой-то гостинице подозрительный (и, конечно, имевший на то свои основания) хозяин потребовал с него денег прежде, чем доставил ему все нужное. ”Я не мог сомкнуть глаз ни на одно мгновенье, — говорит он, — всю ночь проискивал я средства отомстить. Сперва я думал поджечь дом, потом прирезать добрых коней, стоявших у хозяина в конюшне. Все это казалось удобоисполнимым, но я боялся, что мне и моему товарищу нелегко потом будет улизнуть”. Он удовлетворился тем, что порубил и искромсал ножом четыре постели. Другой раз, когда во Флоренции он занимался отливкой своего Персея, с ним случилась лихорадка; чрезмерный жар и бессонные ночи, проведенные им в наблюдении за плавкой металла, изнурили его до того, что окружавшие отчаивались за его жизнь. Один из слуг вдруг прибегает и кричит, что сплавка идет неудачно. ”Я испустил такой ужасный крик, что его услыхали бы на седьмом небе. Соскочил с кровати, схватил платье и начал одеваться, руками и ногами сыплю град ударов моим служанкам, мальчикам и всем, кто ни подходил помогать мне”. Однажды он был болен, и доктор запретил давать ему пить; служанка из жалости поднесла ему воды. ’’Мне после рассказывали, что, узнав об этом, мой бедный Феличе едва не упал навзничь. Он схватил потом трость и принялся усердно колотить служанку, крича: ”А, мошенница, ты его убила!” Слуги были так же скоры на руку, как и господа, и тотчас расправлялись не только палкой, но и шпагой. Когда Бенвенуто был заключен в замке Св. Ангела, ученик его Асканио повстречался с каким-то Микеле, который, подтрунивая над ним, сказал, что Бенвенуто, должно быть, умер. ”Он-то жив, — возразил Асканио, — но ты, ты умрешь!” И тотчас же влепил ему два удара саблей по голове. ’’Первый поверг его на землю, а последний, соскользнув, отсек у него три пальца на правой руке”. Подобных вещей бесконечное множество. Бенвенуто ранит или убивает своего ученика Луиджи, куртизанку Пентесилею, врага своего Помпейо, разных харчевников, вельмож, разбойников во Франции, в Италии — повсюду. Возьмем одно из этих происшествий и тщательно рассмотрим те мелкие подробности, которые обрисовывают характер чувств.