Философия искусства

Это не прописные только правила, принятые в разговоре и в книгах; они исполняются на самом деле; с ними сообразны были нравы самых высокопоставленных особ. Джулиано Медичи, умерщвленный семейством Пацци, восхваляется своим биографом не только за талант поэта и такт истинного знаток^, но и за ловкость в управлении лошадью, в борьбе и копьеметанье. Цезарь Борджиа, этот великий душегубец и политик, обладал такой же силой в руках, как в уме и воле. Его портрет представляет в нем щеголя, а его история — дипломата; но интимная биография изображает его одним из тех храбрецов, каких немало в Испании, откуда он был родом. ’’Ему двадцать семь лет, — говорит один современник, — он очень красив собой, и папа, его отец, очень боится своего сына. Он уложил шесть диких быков, сражаясь на лошади пикой, а одному из них сразу раскроил голову”.

Смотрите на воспитанных таким образом людей как на привычных и склонных ко всем телесным упражнениям, они вполне подготовлены знать толк в надлежащей передаче тела, т. е. подготовлены к живописи и ваянию: вынос туловища, изгиб бедер, подъем руки, выступ любого сухожилия, все движения и все формы человеческого тела пробуждают в них внутренние, наперед знакомые образы. Их действительно могут интересовать члены тела, и по инстинкту, сами того не подозревая, они в этом отношении истинные знатоки.

С другой стороны, недостаток правосудия и полиции, ратоборческая жизнь, постоянное присутствие крайней опасности наполняют душу энергическими страстями, простыми и великими. Душа, стало быть, заранее настроена наслаждаться, в положениях и фигурах, энергией, простотой и величием; так как источник вкуса всегда ведь симпатия, то, чтобы нам нравился какой-нибудь выразительный предмет, необходимо полное соответствие между его выражением и нашим нравственным состоянием.

Наконец, и в силу тех же самых причин, чувствительность у этих людей живее, потому что вся она оттеснена внутрь страшным напором угрожающих жизни опасностей. Чем более человек настрадался, запуган и огорчен, тем охотнее он готов отдаться разгулу. Чем более душа его истомилась от тяжких тревог, мрачных дум и опасений, тем больше испытывает он удовольствия перед гармонической и благородной красотой. Чем более он напрягал или обуздывал свои силы, то с целью их выказать, то, напротив, для того, чтобы их скрыть, тем более он наслаждается, когда может наконец весь раскрыться и развернуться свободно. Спокойная и цветущая Мадонна в своем алькове, бодрое тело юноши на полировальной доске ювелира предстают еще отраднее его глазам после трагических забот и самых томительных, мрачных сновидений. Легкой, свободной, всегда новой и разнообразной беседы там ведь нет — беседы, где мог бы он часто изливать накипевшие в нем чувства; замыкаясь в безмолвной тиши, он зато внутренне беседует с красками и формами; обычная серьезность его жизни, бездна окружающих его опасностей и затруднительность всяких душевных излияний только усиливают живость, утончают свойство каждого впечатления, производимого на него искусством.