Философия науки. Выпуск 6

Сказанное об О.Конте, фактически заложившем традицию радикально “дистанцированного” отношения научного понимания общества к “ненаучному”, в целом вполне применимо и к тому, которое демонстрировал К.Маркс, причем — и это весьма показательно — задолго до того, как он вообще узнал о существовании контовских работ. Если здесь существовали отличия, то они были связны не с сознанием непреложности самой этой дистанции, а с более открыто выраженным критицизмом, какой, утверждая ее, не упускал случая продемонстрировать К.Маркс. Этот сугубый критицизм, отчасти связанный с темпераментом основоположника “научного социализма” и с атмосферой младогегельянского критиканства, в которую он погрузился в молодые годы, оказался в своего рода “избирательном сродстве” с “теорией классовой борьбы” (и, соответственно, “классовой обусловленности” теоретического сознания), каковую он считал неотъемлемой составляющей своего “до конца научного” понимания общества. Она-то и побуждала его “углублять” критику предметного содержания концепций, представлявшихся ему “ненаучными” (в силу их мифологичности, религиозности, утопичности и т.п.), пронизывая ее гиперкритическим духом “так сказать, партийности”, как определил его молодой В.И.Ленин. А эта последняя, как нам хорошо известно, предполагала, кроме всего прочего, также поиск и оценку “классового” подтекста рассматриваемых теорий, что неизбежно превращало их содержательный анализ в партийно-пристрастное разоблачение авторов этих теорий. И тем самым лишь углублялась пропасть, отделяющая (“единственно научное”, согласно марксистской квалификации) учение об обществе от различных “донаучных” (“утопических”, “идеалистических”, “метафизический” и пр.) воззрений его предшественников — как ближайших, так и более отдаленных.

Как видим, решающий момент конституирования обществоведения в качестве социальной науки был отмечен глубоким расколом этой дисциплины на “научный” и “ненаучный” ее отсеки, который, в чем нам предстоит еще неоднократно убеждаться, должен был весьма негативно сказаться, кроме всего прочего, и на изучении “донаучного” этапа его дисциплинарной эволюции. Но это была только одна сторона кризисного процесса научного самоутверждения обществоведения. Другой его стороной было наметившееся размежевание (если не раскол) между социологией, конституировавшейся в качестве особой науки именно благодаря усвоению ею естественнонаучной методологии, и другими “науками о духе” (теорией государства и права, историей культуры, культурологией, искусствознанием, литературоведением и т.д.), которые явно не спешили с тем, что их представители называли “некритическим усвоением” этой методологии. На этой линии размежевания социологии с традиционными “науками о духе” возродился старый спор (продолжавшийся, то разгораясь, то затухая, и в 20-м веке) о “научной аутентичности” попыток “пансоциологически” ориентированных обществоведов применить общезначимую естественнонаучную методологию к уникальным предметам гуманитарии.

Что же касается социологии, чей научный статус к концу 19-го века утвердился настолько, что, наконец, больше уже не должен был бы вызывать никаких сомнений, то она именно в этот момент оказалась ввергнутой в глубокий общеметодологический кризис, который продемонстрировал ее незащищенность ни от одного из упомянутых здесь “проклятых вопросов” — как касающихся ее научного настоящего, так и (в особенности) обращенных к ее до-, пред-, или вовсе “прото” научному прошлому. Способна ли она вновь подтвердить свой научный статус? С какого момента можно было считать доказанной ее научную аутентичность, а до какого нельзя? В какой степени заслуживают доверия теории и отдельные положения ученых, высказанные в период, когда персонифицированная ими дисциплина явно не обладала общепризнанным статусом “действительно” научной? Вот вопросы, вновь заострившиеся уже во времена первого большого кризиса социологии в начале 20-го века (чтобы впоследствии вновь прозвучать на рубеже 1960/1970-х годов).

В самом деле, каково, к примеру, научное достоинство целого ряда гипотез и эвристически ценных ходов мысли (скажем, тех же Платона и Аристотеля), которые фактически “работали” в теоретических построениях О.Конта, К.Маркса, Э.Дюркгейма, М.Вебера и других социологов 19-го и 22-го веков? Уже один этот вопрос способен поставить историю социологии перед серьезной дилеммой: либо признать научность целого ряда положений упомянутых античных мыслителей, далеко идущим образом ассимилированных и классиками мировой социологической науки, и ведущими представителями региональных социологий 20-го столетия, либо поставить под вопрос научное достоинство социологии вообще вместе с соответствующим статусом ее основоположников и ведущих представителей. Либо — таков еще один возможный вариант — проблематизировать саму эту демаркационную линию между социологической наукой и, так сказать, “донаукой”, что была так резко прочерчена основоположниками науки об обществе.