Философия оптимизма

Метрическому смыслу оптимизма будет посвящен специальный очерк в этой книге («Эконометрия оптимизма»), здесь же можно ограничиться только одним замечанием. Оптимизму соответствует в качестве метрического эквивалента мера корреляции прогноза и плана — некоторая наибольшая величина (или наименьшая обратная величина), аналогичная, например, интегралу действия в механике. Она характеризует в общем случае некоторую систему, состоящую из измеримых элементов, и наибольшее значение интеграла получается при оптимальной структуре системы, оптимальных значениях измеряющих ее элементы величин. В первой части этой книги уже говорилось, что начиная с Галилея оптимизм стал динамичным, надежды человека охватывают не только и не столько уровни, сколько производные, скорости изменения и идеал неподвижного, устойчивого существования перестал быть оптимистической перспективой. Соответственно мы рассматриваем динамические структуры, где оптимальные характеристики элементов и их результирующий максимальный итог относятся не только к уровням, но и к производным по времени.

В природе (в природе без человека!) определение оптимального размера и оптимального изменения элементов может происходить статистически, post factum. В растительном мире соответствие между условиями среды и размерами популяции устанавливается в результате гибели большей части последней. В механике существование и движение системы гарантируется ante factum связями, ограничивающими число степеней свободы. Для человека характерно определение ante factum своего вклада в эволюцию мира через заранее появившееся представление о результате изменений, вносимых им в процессы природы. Такое представление фигурирует в качестве цели, а деятельность человека становится целесообразной деятельностью, трудом. Подобное представление основано на наблюдении явлений природы и их обобщении, т. е. на научном изучении природы. Если деятельность человека подчинена не цели, а какому-то аналогу механических связей, если оптимальное направление и границы его деятельности соответствуют статическому или динамическому равновесию общественного производства только post factum, если макроскопические процессы достигают интегрального результата через статистическое игнорирование индивидуальных судеб, то перед нами труд, лишенный своего наиболее важного, подлинно человеческого содержания, — отчужденный труд.

Мы подошли к понятию, игравшему существенную роль в генезисе экономической концепции Маркса, но не вошедшему в ее окончательную формулировку. По-видимому, судьба этого понятия позволяет несколько ближе проникнуть в его смысл.

Исчезновение «отчуждения» было не уходом от проблемы, а решением проблемы. Решением в смысле «снятия», т. е. модификации и сохранения в радикально модифицированном виде. Решением в смысле нового более высокого витка отирали познания. Проблема, которую считали чисто философской, оказалась и экономической. Экономическая проблема не потеряла своего философского характера. В экономике, в производстве, в труде решаются кардинальные проблемы философии, прежде всего проблема аутентичности познания, а затем — и в связи с ней — проблемы бытия человека. Путь Гегеля от политической экономии (критика Адама Смита и другие ранние политико-экономические интересы) к философии был отказом от конкретного решения конкретных нроблем. Путь Маркса был конкретным решением проблем, которые казались абстрактными, но, по существу, были сгустком тех проклятых вопросов, которые в течение столетий терзали разум и совесть человечества. Гегель, начиная с «Феноменологии духа», уходит от общественных проблем, от экономических противоречий, которые так ^занимали его несколько раньше. Он уходит от них в башню из слоновой кости, в башню чистого мышления, к развивающемуся абсолютному духу, который воплощен в неподвижной природе.

Киркегор, считавший путь Гегеля призрачным, не видел действительного пути к примирению человека с природой. Он объявил о фатальной безысходности. В природе нет ничего близкого человеку. Она бессмертна и бесконечна, а человек смертен и ограничен в пространстве. Киркегор не увидел в науке XIX в. ничего, кроме абсолютных законов, исключающих индивидуальную автономию конечных элементов природы и поэтому чуждых и враждебных смертному человеку, который обладает лишь локальным бытием. В наши дни подчас повторяют эту пессимистическую оценку. Но ее перепевы отличаются от воистину трагического одинокого стона датского мыслителя прежде всего кокетливой и крайне самодовольной демонстрацией наигранного пессимизма (как не вспомнить «Феноменологию духа», где Гегель отличает «больное сознание» от «современной мировой скорби, представители которой слишком носятся со своим несчастьем и щеголяют им, чтобы быть действительно несчастными»). Современные эпигоны Киркегора отличаются от него еще и тем, что они не видят в природе ее близости человеку как раз в тот момент, когда некласси-ческая наука демонстрирует эту близость особенно явно.