Философия поэзии, поэзия философии

И долго буду тем любезен я

народу,Что чувства добрые я лирой пробуждал,Что в мой жестокий век восславил я свободу
И милость к падшим призывал.

Попрошу читателя присмотреться к словам, которые я дерзнул выделить в этом четверостишье. Поэт вольно или невольно вводит чаяние («восславление») свободы в некоторую связку, а точнее – в некоторое общее смысловое поле с человеческим взаимопониманием и солидарностью («буду… любезен я народу»), с высоким нравственным настроем человеческих душ («чувства добрые»), с даром снисходительности и прощения – т. е. с милосердием, «милостью»[262]. Тонкость также еще и в том, что свобода – не только «за», но и «против»: против недолжного и несправедливого в наличной жизни («жестокий век»).

Таким образом, обращаясь к пушкинской строфе, мы в самых общих и приближенных чертах поставили вопрос о вечно недосказанном, ускользающем от прямых определений, но насущном, как хлеб, феномене свободы и о его преломлении на самых высоких уровнях культуры российской. Попытаемся же разобраться в этом феномене более пристально.

1.

Приглядимся поначалу ко внутренней форме этого слова (т. е. к его смысловой, образной и исторической нагруженности) в разных языках. И приглядимся ко многозначному характеру этой нагруженности.

Коль скоро наше европейское (а вместе с ним и российское) теоретическое мышление коренится прежде всего в мышлении древней Эллады, приглядимся к греческому слову «свобода»: eleutheria.

Eleutheria – понятие, обозначающее прежде всего свободное состояние человека; понятие это этимологически связано с представлениями не только о неприневоленности человека, но и о его благородстве, великодушии, щедрости, бескорыстии[263]. Поданным британских лингвистов, историческая этимология этого греческого понятия восходит к протоиндоевропейским корнесловиям, обозначающим, с одной стороны, совокупность людей, народ, а с другой – рост, произрастание, динамику возрастания [12] [264].

Латинское же “libertas” (и оно, возможно, восходит к тем же самым корнесловиям) так или иначе наводит нас на мысль на связанную в общим «юридизмом» культуры Рима мысль об общезначимой ценности статуса свободного человека. Эти древнеримские смыслы и несет в себе слово «свобода», перешедшее из латыни в романские языки и – да простится мне такая лингвистическая вольность – в полуроманский (по множеству латинских корнесловий) английский язык.

Кстати, об английском языке. Смысловое богатство интуиции свободы подчеркивается здесь различием слов “liberty” и “freedom”. Свобод-liberties может быть множество, свобода же freedom едина и неделима. Однако в последнем слове – как и в немецком Freiheit – силен и некоторый негативный смысл: акцент на свободу от рабских, крепостнических и даже вассальных уз.

И еще о германском корнесловии fr[a…]: этноним французского народа также прямо или косвенно связан с этой древнегерманской интуицией свободы.

В польском языке слово “swoboda” акцентирует право и свойство человека обладать чем-то «своим», тогда как более принятое в этом языке слово “wolnosc” акцентирует его право на изъявление собственной воли, отличной от иных воль [14:126].

В русском же языке (во всяком случае, в языке, взращенном нашей классической литературой) слово «свобода» акцентирует глубину не сводимого ко внешним обстоятельствам внутреннего мipa человека, тогда как «воля» старой простонародной речи подчеркивает некоторую ситуативную способность человека вырваться из тисков внешних принуждений.

Возможно, читатель заметил, что некоторую взаимную дополнительность обеих смысловых нагрузок этой единой и недосказанной интуиции свободы именно так, как выражена она в русском языке. И пушкинская поэзия вновь подсказывает нам мысль о взаимном соприкосновении этих, казалось бы, несхожих смысловых акцентов:

На свете счастья нет, но есть покой и воля…

[265]

* * *

Коль скоро мы коснулись отражения идеи-интуиции свободы в двух великих славянских языках – польском и русском – нельзя не обмолвиться парой слов (именно в контексте нашего разговора о феноменологии свободы!) об их историческом взаимодействии. Причем о взаимодействии именно в плане трактовки свободы.