Философия права

Но сама трудность хотя бы и приблизительного осуществления нравственного идеала, вследствие прирождённых человеку потребностей и влечений, показывает, что это идеал односторонний. Если совершенство жизни состоит в полноте и согласии всех определений, то один нравственный идеал не отвечает этому требованию. Им удовлетворяется только одна, хотя и высшая, сторона человеческой жизни; все же остальные потребности остаются без удовлетворения. Вследствие этого те философские школы, которые имеют в виду исключительно осуществление нравственного идеала, страдают неизбежной односторонностью. Они принуждены всё остальное считать безразличным. Таковы были в древности киники, которые оказывали полное презрение ко всему внешнему, и на высшей ступени стоики, развивавшие идеал мудреца, равнодушного ко всем благам мира и пребывающего в невозмутимом спокойствии духа. Такой взгляд как будто носит на себе печать величия, но он противоречит природе человека как она есть в действительности. Стоики признавали, что истинная сущность человека ограничивается одним разумом, удовольствие же и страдание, по их теории, не имеют никакого значения: это не более как призраки, которые могут увлекать только людей, не посвящённых в мудрость. Между тем удовольствие и страдание суть виды чувства, а чувство составляет такую же неотъемлемую принадлежность человеческого естества, как и разум. Поэтому желание достигнуть удовольствия и избежать страдания есть явление всеобщее; никто от этого не изъят. Даже мудрец, терпеливо переносящий страдания, не подвергается им добровольно, иначе как в видах дисциплины. И это имеет глубокий смысл, который коренится в самой природе вещей. Разум, старающийся понять явления, не может не видеть в этих чувствах естественного завершения всякого стремления. Удовлетворённое стремление рождает удовольствие, неудовлетворённое производит страдание. Таков закон всякого чувствующего существа, и именно этот закон даёт ему возможность действовать и исполнять своё назначение. Сделаться совершенно равнодушным к удовольствию и страданию можно, только подавив в себе всякое стремление и обрекши себя на полную неподвижность. Но такой идеал противоречит самой природе разума, который есть деятельное начало. Он противоречит и нравственным требованиям, ибо кто считает удовольствие и страдание безразличными, тот должен быть равнодушен к ним не только в себе, но и в других. Нравственный закон есть закон всеобщий. При таком взгляде всякая живая связь между людьми порывается, и мудрец остаётся в созерцании своего одинокого величия. Такого рода идеал не может быть нравственной целью для человека, а потому стоическая мудрость осталась бесплодной. Христианство было весьма далеко от подобных крайностей. И оно, по существу своему, имеет односторонний характер: это религия нравственного мира, а потому она имеет в виду устроение одной нравственной стороны человеческой жизни; остальное предоставляется собственному свободному развитию. В этом и состоит его великое историческое значение. Именно эта односторонность помешала ему обратиться в неподвижную восточную теократию. Когда средневековая церковь, преступая свои пределы, хотела во имя нравственного закона подчинить себе всю светскую область, она встретила неодолимое сопротивление, и эта попытка рушилась о собственное внутреннее противоречие. Но признание самостоятельного существования светской области заключает в себе признание законности чисто светских целей и стремлений человечества. Поэтому нравственный идеал христианства не состоит в отречении от всех земных благ и от всякого счастья. Если церковь выработала в себе подобный идеал в виде монашества, то он ставится целью только для людей со специальным призванием, совершивших свой земной подвиг и желающих посвятить себя Богу, а не как правило для всех вообще. Монашеский идеал не есть идеал общечеловеческий. Односторонность его обнаруживается уже в том, что, сделавшись общим правилом, как требует нравственный закон, он повёл бы к уничтожению семейной жизни, то есть одного из высших проявлений закона любви в человеческом роде, а с тем вместе и к прекращению человечества, следовательно, и всех присущих ему нравственных требований и стремлений. Само специальное призвание монашества не только не исключает стремления к полноте счастья или к блаженству, а, напротив, ставит последнее высшей целью для человека; только эта цель полагается не в настоящей, а в будущей жизни. В этом состоит сама сущность христианского учения. Требуя от людей стремления к высшему нравственному совершенству, оно не говорит им, что они должны этим довольствоваться и не искать ничего другого. Напротив, оно обещает им за это вечное блаженство в загробной жизни. Там плачущие утешатся и праведные получат воздаяние.