Философия свободы

По Франкфурту, волевой императив – это то, что не может нас не волновать. И постольку, поскольку человек подчинен таким императивам, есть вещи, которых он просто не может не делать[473]. То, что нас волнует, в конечном счете определяется нашей биологией и прочими естественными факторами, так что у нас практически нет права голоса в этих вопросах, утверждает он[474]. Некоторые из таких волевых императивов являются общими для всех людей, другие очень личными, но в целом Франкфурт считает, что людей волнуют по большей части одни и те же вещи, поскольку люди мало отличаются друг от друга в том, что касается биологии, психологии и внешних причин, формирующих их волю. Если мы не можем не беспокоиться о том, что нас волнует, если наша биология и среда почти полностью определяют эти вещи, то никто из нас не может нести ответственность за то, что его волнует. Тем самым мы теряем логическое пространство для рационального анализа смысла и морали.

Здесь возникают некие трудности, поскольку Франкфурт рассматривает мораль как нечто производное, как элемент нашего отношения к тому, что нас волнует. А нас могут волновать столь многие вещи. Франкфурт хочет избежать морализаторства, поскольку главным предметом его интереса являются условия осмысленной жизни, а осмысленная жизнь – это далеко не всегда высокоморальная жизнь. Комендант концентрационного лагеря, жизнь которого с точки зрения морали совершенно неприемлема, может обожать свою работу, и тем самым его жизнь будет в высшей степени осмысленна. С другой стороны, мораль тоже может придавать жизни смысл, и хотя высокоморальная жизнь не обязательно будет более осмысленной, чем совершенно аморальная, она хотя бы лучше с точки зрения морали.

Мы можем в общем согласиться с утверждением, что определенные действия и модели жизни более привлкательны, чем другие, к примеру, что жизнь Рауля Валленберга была лучше жизни Адольфа Эйхмана. Это не означает, что в жизни Валленберга было больше смысла, или что он был более вовлечен в свою жизнь, чем Эйхман. В действительности Эйхмана очень волновали его задачи, заключавшиеся в траспортировке евреев в концентрационные лагеря и лагеря смерти[475]. Как подчеркивает сам Франкфурт: «В своей преданности германской идеологии нацист может почерпнуть силы для того, чтобы превзойти самого себя, достичь высокой степени самоотдачи, стать частью большого братства единомышленников, людей, самоотверженно посвятивших себя делу, которое они считают важным»[476]. Франкфурт утверждает, что всегда найдутся достаточные причины для того, кем мы являемся и что мы делаем, а это значит, что мы не могли быть другими и действовать иначе при тех же обстоятельствах. Поэтому свобода для Франкфурта состоит в том, чтобы быть целостным, выполнять действие потому, что мы хотим выполнять это действие и более того – хотим этого хотеть. Будучи целостным, обладая единой и неделимой волей, полностью посвятив себя чему-то, вы пользуетесь совершенно особой формой свободы[477]. Большей свободы для человека быть не может, утверждает Франкфурт[478].

С точки зрения Франкфурта, мы можем лишь утверждать, что желание Валленберга спасти как можно больше евреев и желание Эйхмана перевезти как можно больше евреев в лагеря смерти в равной степени являются проявлениями волевого императива. Следовательно, мы не имеем логической возможности смотреть на это иначе, кроме как признать, что Валленберг «все делает правильно», всем сердцем принимая свои желания, а Эйхман все делает правильно, принимая свои. Тому, кто знаком с биографиями Валленберга и Эйхмана, совершенно очевидно, что они действительно полностью посвящали себя своему делу, что они были цельными, и это наполняло их жизнь смыслом и поддерживало их самоидентификацию. Однако нам столь же очевидно, что жизнь Валленберга была намного более «правильной», чем жизнь Эйхмана, и теорию, которая не учитывает это различие, едва ли можно принимать всерьез. Можем ли мы считать жизнь Валленберга более хорошей, чем жизнь Эйхмана, в рамках теории Франкфурта? Франкфурт признает, что некоторые поступки можно назвать неприемлемыми с точки зрения морали или по другим причинам, но вместе с тем сложно понять, каким образом это различие между приемлемыми и неприемлемыми поступками вписывается в рамки его концепции свободы[479].