Философия творческой личности

Отношение к жизни «там» наши писательницы пытаются выстроить в парадигме жизни «здесь», подчеркивая готовность своих героинь к врастанию в непривычный мир и отмечая их неагрессивную, хотя вполне явную отдаленность от этого мира. Странно, но мир «там» приятен и приемлем, прежде всего, своим сходством с миром «здесь»: «Удивительное дело, я совершенно не чувствовала себя за границей, уж очень этот базар напоминал тбилисский или ереванский» (Е. Вильмонт «Путешествие оптимистки, или Все бабы дуры»). Старожилы-«репатрианты» видят прелесть безопасного быта Тель-Авива («здесь можно гулять хоть всю ночь и ничего не бояться, не то что в вашей Москве») и свысока адресуют на улицу Алленби – «рай для туристов из России»; но гости на этой же «райской» улице замечают не просто лавчонки и магазинчики, но не слишком симпатичные «заныры, набитые каким-то линялым тряпьем». Даже природное явление, к людям, естественно, не имеющее отношения, погода (в Москве слякоть, а в Израиле теплынь), фигурирует как аргумент в противопоставлении двух миров. И вот уже просто теплая погода и светящее в Германии солнышко рождают восторг сродни неизбывной ностальгии: «вокруг было красиво, по-европейски уютно и мило» (Е. Вильмонт «Два зайца, три сосны»). Как видим, это не толерантность в полном смысле слова. Скорее – настоятельная потребность в ней, понимание необходимости ее присутствия в жизни.

Принято считать, что женщина в силу физиологической специфики своего организма более терпелива (терпима) к внешним, в том числе негативным воздействиям. Но вряд ли можно оспаривать сочетание этой терпимости с повышенной чувствительностью – на констатации ее основана острота неприятия героиней Вильмонт убогого антуража жизни, от которой она когда-то сбегала за границу. «Да ты вспомни, из какой Москвы я уезжала, – обращается типичная „экономическая эмигрантка“ к посетившей ее в Калифорнии матери. – Грязь, пустые полки, крысы по помойкам и подъездам… А ГУМ? А „Детский мир“? Как вспомню эти очереди и толкучку вокруг… Ужас! А тут я попала в другое измерение». В этом «другом измерении» царит зелень холмов и чистота воздуха, привычный сервис (недоеденная пища упаковывается работниками ресторана и выдается посетителям, которые не должны украдкой собирать что-то вкусное со своих тарелок) и привычное же благосостояние людей, получающих адекватное вознаграждение за свой труд (гостья отмечает дом-дворец знаменитой американской писательницы, понимая, что не менее знаменитой ее российской коллеге «такой дворец даже сниться не будет» – «Зеленые холмы Калифорнии»). Настроившие себя на активно насаждаемый в массовом сознании американцев дух толерантности, женщины из России нелегко входят в систему обыденного (а не теоретического, замешанного на политическом протесте и экономической безысходности) восприятия необходимости быть толерантными; и видят себя рядом с местными жителями, в том числе мужчинами-партнерами, в качестве инопланетян.

У обеих писательниц особо «звучит» Европа – сфера процветающей на разных уровнях толерантности, при этом средоточие не просто цивилизационных завоеваний, но место, вызывающее радость человека культуры – радость по поводу возможности пребывания там, где все элегантно и интеллигентно, приятно и понятно. Такова, к примеру, одухотворенная «более, чем любая другая столица Европы», Прага («Джазбанд на Карловом мосту» Д. Рубиной). Европа – предмет тоски, овевающей пребывание в уютном кафе с его непритязательным буржуазным интерьером: как признается Д. Рубина, «моя неизбывная тоска по Европе сопровождает меня всюду, даже в самом центре ее».

Мир женщин, обживающих неуютное пространство, в котором они родились и выросли, но ощущающих себя пусть и желанными, но гостьями в благополучном мире, сформированном и обжитом другими людьми, по определению имеет модус толерантности, ибо это мир не любых женщин, а наблюдательных и талантливо фиксирующих впечатления и настроения. Отсюда – самоирония, игра слов, намеки, сопровождающие ощущение себя в мире. Перефразированное глубокомысленное название итога жизни диссидента-классика – название цикла историй о любви умных и образованных, но теряющих голову женщин – «Былое и дуры» (Е. Вильмонт). И вынесенное из многократных передвижений по траектории «Азия – Европа – Израиль» снисходительное предположение девушки с консерваторским образованием и воспоминанием о работе аккомпаниатора в расположенном на окраине азиатской столицы Институте культуры: «А вдруг для всемирного культурного слоя, который век за веком напластовывали народы, лучше, чтобы пастушеская песнь существовала отдельно, а Шуберт – отдельно…» (Д. Рубина).