Философия в будуаре, или Безнравственные учителя (Другой перевод)

Помимо этого шельмец горячо проклинает тех, кто в него не верует, а всем внимающим ему простакам сулит небеса. Он ничего не пишет, ввиду своей безграмотности; мало говорит, ввиду глупости; делает еще меньше, ввиду своего бессилия. Выступает этот шарлатан довольно редко, но бунтовские его речи вконец раздражают должностных лиц, и те вынуждены приговорить его к распятию; сопровождающих его прохвостов он успевает уверить, что всякий раз, как они призовут его, он спустится на землю, дабы утешить их. Его подвергают мучениям – он не противится. Папаша его – возвышенный Бог, от которого он якобы произошел – не оказывает ему ни малейшей поддержки. И тогда с нашим плутом обращаются, как с последним мерзавцем, чего он, впрочем, вполне заслуживает.

Собираются его приспешники и говорят: «Мы пропали, все надежды наши рухнули, спасемся мы, лишь наделав много шуму. Напоим стражу, охраняющую Иисуса; выкрадем его тело и провозгласим, что он воскрес: средство верное; если в наше плутовство поверят, возникнет и распространится новая религия; она завоюет весь мир... Итак, за работу!». Проделка удалась. Сколько мошенников выдвинулось благодаря этой дерзкой выходке! Наконец, тело похищено. Юродивые, женщины, дети голосят о чуде. Тем не менее в городе, где только что произошло множество чудес, в том самом городе, обагренном кровью Господней, никто не поверил в нового Бога – ни одного обращения в его веру. Более того, случай для современников оказался столь малозначительным, что ни один историк не удостаивает его упоминания. Выгоду из этого обмана удается извлечь только ученикам самозванца, и то не сразу.

Немало воды утечет, пока они сумеют распорядиться плодами бесчестного надувательства, выстроив на нем шаткое здание отвратительной своей доктрины. Людям нравятся перемены. Устав от деспотизма императоров, они нуждаются в очередной революции. К речам наших плутов начнут прислушиваться. И они добьются успеха. Такова история всех заблуждений. Вскоре алтари Венеры и Марса сменятся алтарями Иисуса и Марии; опубликуется жизнеописание самозванца; пошлый этот роман затуманит многие умы; Иисусу припишут сотни поступков, о которых он и не помышлял; несуразные его высказывания станут краеугольным камнем новой морали, обращенной преимущественно к сирым и убогим, так, первейшей добродетелью отныне будет признано милосердие. Учреждаются причудливые ритуалы, именуемые таинствами. Что может быть возмутительнее и подлее, чем погрязший в преступлениях священник, который, с помощью нескольких сокровенных слов, приобретает право призывать Бога к воплощению в кусочке хлеба!

Недостойный этот культ, несомненно, был бы задушен еще в зародыше, если бы с ним боролись, вооружившись презрением – вполне им заслуженным. Но к несчастью, его приверженцев стали преследовать, что с неизбежностью привело к укреплению их позиций. Падения христианства можно добиться лишь высмеиванием. И сегодня не поздно воспользоваться этим оружием, так поступает искусник Вольтер – и никому из писателей не похвастать большим числом прозелитов. Такова, Эжени, история Бога и религии. Теперь, надеюсь, вы правильно оцените эти басни и определите свое отношение к ним.

ЭЖЕНИ. Вы облегчили мне выбор; теперь я презираю религиозные бредни, а Бог, за которого я прежде цеплялась – из-за слабости и неведения – отныне внушает мне отвращение.

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Поклянись мне никогда о нем не думать, никогда ему не служить, никогда к нему не взывать и позабыть о нем навек.

ЭЖЕНИ ( устремляясь на грудь госпожи де Сент-Анж). Приношу эту клятву в твоих объятьях! Ни секунды не сомневаюсь, что требования твои мне во благо – ты искренне желаешь, чтобы такого рода воспоминания не смущали мой покой.

Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Именно этими соображениями я и руководствуюсь.

ЭЖЕНИ. Дольмансе, наш разговор о набожности мы, кажется, начали с анализа добродетелей, не так ли? Вернемся к этому предмету. Нелепость религиозной морали очевидна, но скажите, предписывает ли она хоть какие-нибудь добродетели, способствующие нашему счастью?

ДОЛЬМАНСЕ. Хорошо, обсудим. Относится ли к таковым добродетелям целомудрие, чьим олицетворением вы, на сегодняшний день, являетесь, хотя одного взгляда ваших глаз довольно, чтобы бесследно его истребить? Признайтесь, считаете ли вы своим долгом бороться с позывами вашего естества? Готовы ли жертвовать ими ради смехотворной и ненужной девичьей чести? Гордиться тем, что ни разу не поддались даже минутной слабости? Будьте откровенны, дорогая подружка, вы действительно полагаете, что бессмысленное и вредное для здоровья соблюдение нравственной чистоты доставит вам удовольствие, сопоставимое с утехами, которыми одарит вас противостоящий ей порок?

ЭЖЕНИ. О нет, и слышать не желаю ни о какой чистоте! Во мне нет ни малейшего расположения к нравственности, к пороку же, напротив – безудержная тяга. Все же ответьте, Дольмансе, неужели нет на свете чувствительных душ, чье счастье составляет служение милосердиюи благотворительности?