Философия возможных миров

Герой с энтузиазмом включается в жизнь, принимает близко к сердцу участь портного, учительницы, пытается вернуть влюбленных на тропу любви… Куклы одна за другой становятся людьми, но где-то в переломной точке процесс затормаживается, и незаметно, исподволь начинается обратное окукливание. В конце концов одной из кукол становится и сам герой.

Герою удается расколдовать заколдованный лес времени, запустить «большую историю», в которую включаются все жизнеспособные побеги за исключением «засохших ветвей» – те на наших глазах отпадают сами. Зрители в этом случае становятся свидетелями труда одушевления, который (труд одушевления) и составляет никогда не надоедающую фабулу спектакля.

Кое-что (кого-то) удается вырвать из этого омута. Причем единственным возможным способом – решительным изъятием из среды, поскольку герой обнаруживает, что вместо хроноиндукции здесь повсюду царит лишь взаимная интоксикация, прогрессирующее окукливание жизней, тел и душ. Есть только три сестры, герой с крыльями и уносит их, поскольку остальные уже неспасаемы.

Случай, похожий на первый, но все же несколько иного рода. Сюжет начинается с иллюминации, проходит через передачу эстафеты и движется к замиранию. Герой воспламеняет, темперирует чью-нибудь жизнь, но теряет при этом свой собственный elan vital. Его преемник / преемница в свою очередь успевает вспыхнуть, передать эстафету и затеряться среди болотных огней. Зрители наблюдают слабое, мерцающее свечение, идущее по угасающей, – но оно необязательно должно угаснуть к концу спектакля.

Несомненно, возможны и другие варианты развития событий, в сущности, «городок в табакерке» представляет собой некую версию общей идеи витрификации ячеек замороженного времени, версию более близкую к авантюрному роману, в котором главный герой отчетливо маркирован. Различия значимы прежде всего в отношении к «большой истории» – она ведь действительно амбивалентна. Она может быть рекой Гераклита, так сказать, стремниной, тогда образующиеся болота и в самом деле ассоциируются с мерзостью запустения. Но хроноструктура может быть и системой родников, иногда уходящих под землю, а родник, вдруг разлившийся в реку, неизбежно затем пересыхает и испаряется.

Каждый из нас может оказаться и в той, и в другой роли, но чаще в роли путника, заплутавшего, уставшего, прикованного к безжалостно вмененному прошлому и жаждущего глотка свежего времени. Ему (как и нам) нужен родник, вытекающий из бывшего, но не сбивающий с ног, подобно разлившейся реке, не уносящий, как щепку. Исчерпавшему свое второе, третье, очередное рождение больше всего нужно возрождение – неназойливая, избирательная хроноиндукция, на которую, однако, не способны ни куклы, ни люди, окуклившиеся в коконе повседневного присутствия.

Стало быть, благодать одушевления и труд одушевления всегда идут рука об руку, а самый геройский герой поразительным образом может и должен предстать агентом бытия-для-другого. Представим себе такого самопровозглашенного демиурга: он увлек всех, захватил в свою историю все, что только можно. Вот и портной стал шить новенькие гусарские мундиры, и пожилая учительница стала преподавать вдохновляющие примеры истории, и даже влюбленные смогли интенсифицировать свое чувство посредством причастности к Общему Делу.

Принудительность прошлого можно разомкнуть, дав новые шансы, но никакой герой и никто из смертных не в силах отменить бытие-к-смерти. Всколыхнувшийся поток вышел из берегов, развернул яркую событийность и мощную бытийность, но захлебнулся в саморассказывании, перешел в стадию неизбежного спонтанного оскучнения. И иссяк.

Однако (и наш театр об этом свидетельствует) усилие бытия-для-другого, усилие одушевления и одухотворения, не пропало даром. Инициированные хроноорганизмы смогли зажить своей жизнью, они восприняли elan vital, намытое русло обеспечило кратчайшие пути взаимной хроноиндукции, и даже испаряющийся поток-mainstream может теперь при случае пополняться влагой, проливающейся прямо с небес. Так устроен Иллюзион Времени.

Кино, иномирность и сверх-искусственное

1.

В экзистенциальном измерении революционная роль кино весьма относительна – во всяком случае, пока киновидеоряд способствует сборке субъекта, помогая проецировать причудливые экранные соединения на мозаичность собственного присутствия. Даже опасности, подстерегающие при сборке, по-своему типологизированы кинематографом – и маньяки, и вампиры, и оборотни одомашнены в пространстве символической визуальности.