Философская традиция во Франции. Классический век и его самосознание

Как это часто бывает в истории философии, враги усматривали между философами-энциклопедистами большую степень общности, нежели они сами. Ведь группа авторов, трудившихся над этим коллективным трудом, была весьма разнородной, и взгляды этих людей весьма рознились между собой. Бюффон и д'Аламбер сотрудничали с изданием лишь недолгое время. Ламетри и Гольбах, атеисты, не находили общего языка с деистом Вольтером. Если Дидро и Вольтер превозносили достижения Просвещения, то Руссо относился к ним скептически.

В 1757 г. Ж. Н. Моро опубликовал в Париже памфлет «Записки о какуаках»[390], вскоре дополненный «Новыми записками»[391]. По рассказу Моро, на 48° южной широты было обнаружено племя какуакам, которые, по их собственным заверениям, происходят от штурмовавших небо титанов. Эти какуаки занимаются изучением природы и не имеют никаких храмов, полагая, что следует знать, а не воздавать поклонение. Этот открытый выпад против энциклопедистов поддержал аббат де Сен Сир[392].

Вольтер

Первейший из светочей Просвещения, Вольтер стремился к опоре на здравый смысл. Модная в наше время критика здравого смысла как безосновательного собрания предубеждений упускает из вида то обстоятельство, что с предубеждениями не под силу справиться никакой философской системе и никакой сколь угодно рациональной доктрине; с ними может совладать лишь здравый смысл. Для Вольтера «философия заключается в том, чтобы останавливаться, когда нам изменяет светоч физики»[393]. Философия спасает от глупости и жестокости, она одна светит во тьме, где без нее человеку пришлось бы пробираться ощупью.

Люди немыслящие часто спрашивают людей мыслящих, какую пользу принесла философия. Люди мыслящие могут им ответить: она помогла искоренить в Англии религиозную ярость, погубившую на эшафоте короля Карла I; помогла отнять у шведского архиепископа возможность проливать кровь дворянства с папской буллой в руках; помогла поддерживать в Германии религиозный мир, поднимая на смех все богословские споры; наконец, помогла потушить в Испании ужасные костры инквизиции.

[…]

Народы, она смягчает ваши нравы. Монархи, она вас наставляет[394].

Вольтер, по-видимому, не испытывал никакого почтения к философии минувших столетий. Он прямо заявил, что во всех учениях Эпикура, Августина, Платона и Мальбранша, может быть, и содержатся одна или две унции золота, но все прочее – «тлен, безвкусное месиво, из которого ничто не может родиться»[395]. Тем меньше почтения у него к Декарту и к картезианству XVII столетия. Вольтер, подобно другим своим единомышленникам, повернулся от картезианства к философии Локка. Учение Декарта о душе уже представлялось ему столь нелепым, что требовало не столько опровержения, сколько высмеивания[396]. Невозможно свести душу к чистому мышлению, отбросив все человеческие страсти как что-то неудобное, не вписывающееся в картезианскую теорию, а потому несуществующее. А предположение о существовании врожденных идей, предшествующих всякому чувственному восприятию, всякому опыту соприкосновения с миром. Что же до последователя Декарта Мальбранша, так тот не только принимал врожденные идеи, но и вообще уверял, будто человек целиком и полностью живет в боге, так что бог и есть человеческая душа; тем самым у него получается, будто душа с богом связана более прочной связью, нежели со своим собственным телом. Этим несуразностям Вольтер противопоставляет разумное учение Джона Локка, который «развернул перед человеком картину человеческого разума»[397]. Отбросив топтание на месте, которым, по его мнению, занимается рационализм, Вольтер отчеканивает формулу, которую в определенном смысле можно назвать антикартезианской: «Я – тело, и я мыслю: это все, что я знаю»[398].

Ведь материя – вовсе не косная протяженность, которая лишь наивному взгляду представляется совершенно неспособной ни к мысли, ни к развитию, присущим лишь душе.