Философская традиция во Франции. Классический век и его самосознание

Желчный Руссо писал: «Вольтер, всегда по видимости веривший в Бога, в сущности верил только в дьявола, так как его воображаемый бог – существо не доброе, любящее только вредить»[404].

Мироощущение Вольтера, при всей его критической настроенности, можно назвать скорее оптимистичным, нежели пессимистичным. Он упрекал Паскаля за стремление выставить всех без разбора людей в дурном свете, приписать самой человеческой природе то, что свойственно лишь некоторым представителям человеческого рода. «Я осмеливаюсь стать на защиту человечества против этого возвышенного мизантропа; я осмеливаюсь утверждать, что мы не так злы и не так жалки, как он говорит»[405].

Вольтер был убежден в том, что он и его единомышленники выполняют важную историческую миссию. «Этот век кладет начало торжеству разума, – писал он Гельвецию. – Сколько бы ни вопили иезуиты, янсенисты, ханжи судейской мантии и придворные лицемеры, они вызовут в честных людях лишь ужас и презрение. В интересах короля, чтобы число философов увеличивалось, а число фанатиков уменьшалось. Мы спокойны, а все эти люди – смутьяны, мы – граждане, а они – бунтовщики, мы просвещаем разум в мире и спокойствии, а они его преследуют»[406]. Конечно, сказано это было в полемическом задоре, однако для нас важно это мироощущение. Вольтер и те, от лица которых он говорил, чувствовали себя исключительно современными людьми, тогда как своих противников они считали людьми дня вчерашнего. Эта связь со своим временем и была тем, что отличало поколение Вольтера от их предшественников.

Ф. Мейнеке совершенно справедливо писал:

Собственное и новое в творчестве Вольтера нерасторжимо связано с исторической ситуацией, которую породил ход вещей во Франции и во всей Западной Европе. Сделанное им может претендовать на роль самого чистого духовного зеркала этой ситуации. В наследии Вольтера политические, социальные и духовные факторы времени выступают с той очерченной определенностью, которую любила эта эпоха, и склад ума, отличавшийся несравненной твердостью в сочетании с гибкостью, позволил с величественной уверенностью подчинить личности автора всю историческую картину. Еще никогда настоящее не смотрело на прошлое столь независимым взглядом, с такой верой в себя[407].

Руссо

Жан-Жак Руссо, ставший эмблематической фигурой не только Просвещения, но и Великой Французской революции, не был систематическим философом. Сам он признавался в письме Л.-М. Дешану:

Истина, которую я люблю, не столько метафизична, сколько моральна. Я люблю истину, ибо ненавижу ложь… Я бы любил также и истину метафизическую, если бы полагал, что она доступна; но мне никогда не приходилось встречать ее в книгах, и, разочаровавшись в возможности отыскать ее в них, я пренебрегаю их поучениями, будучи убежден, что истина, полезная для нас, много ближе к нам и что для отыскания ее вовсе не требуется столь сложный научный аппарат[408].

Руссо выражает распространенное в его время убеждение: систематическое мышление не ведет к открытию истины, а только запутывает; поэтому книги, особенно написанные систематически, истины не содержат; метафизическая истина если и существует, то недостижима, поэтому метафизику следует отбросить как ненужную.

Свою «Исповедь» Руссо начинает настоящей декларацией своей человеческой уникальности: