Философская традиция во Франции. Классический век и его самосознание

Было бы совершенно ошибочно полагать, что Иисус Христос имел намерение прямо или косвенно покровительствовать части философских школ в диспутах, которые они ведут с другими. Его намерение состояло скорее в том, чтобы запутать всякую философию и тем самым показать ее тщетность[438].

Протестантизм Бейля позволял ему делать такие рискованные замечания, и тот же протестантизм отражал его напряженную религиозность, сочетавшуюся со скептицизмом. Такое эклектическое по своему характеру мышление отразилось в его «Словаре», содержащем отдельные статьи и не складывающемся в стройную систему. Сам Бейль признавался: «Мне неведомо, что такое систематическое размышление, я легко попадаюсь на удочку, легко покидаю тему, о которой идет речь, устремляюсь в такие места, куда лишь с большим трудом можно найти дорогу; я человек, очень подходящий для того, чтобы вывести из терпения ученого, требующего методичности и систематичности во всем»[439]. Этот антисистематизм носил осознанный характер и был реакцией на рационализм предыдущего столетия.

Бейль обладал талантом рассматривать мыслителей прошлого как своих современников, а их доктрины – как непосредственно связанные с его, Бейля, современностью. Для него не существовало дистанции, разделяющей «старых» и «новых», поскольку в сочинениях античных или средневековых философов он видел отклик на насущные вопросы своего времени. Так, он считал нелепым, что католическая церковь почитает доктрину бл. Августина, но при этом отвергает учение Янсена, поскольку оба автора, на его взгляд, выдвигали одни и те же идеи. То же касается учения Кальвина о свободе, совпадающего с таковым у Августина. «Физическое предопределение томистов, необходимость у святого Августина, необходимость у янсенистов и Кальвина – все это в сущности одно и то же…»[440] Точно так же Бейль усматривает значительное сходство между учениями Левкиппа, Кеплера и Декарта и т. п. При этом Бейль не сомневается, что перед нами не случайное совпадение, а факт заимствования. «Такова болезнь великих умов: они неохотно признают, что обязаны своими знаниями ближним; они хотят, чтобы думали, что они все почерпнули в глубинах своего духа и что у них не было другого учителя, кроме собственного гения»[441]. Нельзя не признать правоту Бейля во многих случаях, особенно когда речь идет о картезианстве.

Однако такая склонность видеть общее в старых и новых доктринах не заслоняла от Бейля их различий, а скорее напротив, позволяла ясно их увидеть.

Весьма любопытным представляется нам то обстоятельство, что главным пороком новой философии Бейль считал, по-видимому, манихейство, принимающее разный облик, но всегда узнаваемое. Он даже заявил, что «в положении, в котором сейчас находятся люди, нет ереси менее опасной, чем эта»[442]. Его анализ манихейства столь интересен и так много говорит о его складе ума и характере мировоззрения, что мы позволим себе остановиться на нем чуть подробнее, рассматривая его если не как центральный, то, во всяком случае, как весьма существенный пункт Бейлева «Словаря».

Сила манихейства, по мысли Бейля, происходит от неудободоказуемости истин монотеизма. У политеистов таких трудностей не возникает, а вот монотеистам приходится сталкиваться с каверзным вопросом о том, как могло выйти, что человек, будучи подчинен единому Богу-творцу, влечется ко злу. Когда человек берется размышлять над этим, и возникает манихейская доктрина. А возникла она, по убеждению Бейля, задолго до Мани, и продолжала существовать после победы католической церкви над его сектой. Поскольку же манихейскую доктрину обосновал не сам Мани, а изощренные в искусстве спора языческие философы, опровергнуть ее непросто. Опровержение, предлагаемое самим Бейлем, весьма характерно для XVII в. и представляет собой апелляцию не к авторитету, а к некой самоочевидной истине или, как выражается наш автор, заключается в использовании «доводов a priori»: