Когда я думаю о кратком сроке своей жизни, поглощаемом вечностью до и после нее – memoria hospitis unius diei praetereuntis, – о крошечном пространстве, которое я занимаю, и даже о том, которое вижу перед собой, затерянном в бесконечной протяженности пространств, мне неведомых и не ведающих обо мне, я чувствую страх и удивление, отчего я здесь, а не там; ведь нет причины, почему бы мне оказаться скорее здесь, чем там, почему скорее сейчас, чем тогда. Кто меня сюда поместил? Чьей волей и властью назначено мне это место и это время?[244]
Пожалуй, впервые в истории французской философии с такой пронзительной тоской выразились метания фаустовской души. Термин О. Шпенглера очень точно указывает на состояние духа западноевропейского интеллектуала Нового времени, перед которым распахнулся слишком большой и неуютный мир. Разум такого человека в смятении: ему приходится полагаться лишь на себя, а между тем, он обманывается на каждом шагу и сознает это. Ему настоятельно необходимо прибежище. Он столь несчастен, говорит Паскаль, что тоскует даже без всяких причин, в силу одного лишь свойства своего нрава. А самое скверное в том, что, хотя у человека нет ничего, что он мог бы назвать своим, кроме разума, он не в состоянии постичь ни почему положен такой предел его познаниям, ни почему жизни ему отпущено сто лет, а не тысяча, если никаких видимых оснований для такого выбора нет. И так же, как ничтожно коротка человеческая жизнь, промелькнувшая между двумя бесконечностями, ничтожно человеческое существование в необъятном мировом пространстве.