Философская традиция во Франции. Классический век и его самосознание

Человек Паскаля повисает в пустоте, между двумя безднами. Ему не на что опереться, не в чем найти утешение, разве что в религии (Паскаль так и поступает). Наука высветила необъятный и непознаваемый мир, пришедший на смену миру средневековому, представляющемуся теперь маленьким и уютным. Впрочем, по Средневековью пока никто не скучает, да и самого этого понятия еще нет. Но и ликования торжествующего разума в дискурсе Паскаля нет. Вместо этого – тотальная неопределенность. Недаром Паскаль считал пирронизм доктриной, лучше всего отражающей истинное положение дел с познанием.

Вот наше истинное положение. Оно делает нас неспособными ни знать наверное, ни оставаться в полном неведении. Мы плаваем на обширном пространстве посередине, вечно неуверенные и колеблющиеся; нас носит от одного берега к другому; к какой бы тверди мы ни захотели пристать и закрепиться у нее, она качается, уходит от нас, а если мы пытаемся за нее зацепиться, ускользает из рук, уплывает от нас и навечно пускается в бегство; ничто не застывает на месте для нас. Такое состояние для нас естественно, и, однако же, оно противнее всего нашим склонностям. Нас палит желание обрести надежное пристанище и неизменное, твердое основание, на котором мы бы возвели башню, поднимающуюся до бесконечности, но любой наш фундамент рушится, и в земле разверзается бездна[246].

Человек – всего лишь тростинка, хоть и мыслящая, но самая слабая во всей природе, так что любой пустяк способен погубить его. Но, хотя вселенная может раздавить его в один миг, человек, говорит Паскаль, все же человек оказывается выше своего убийцы, поскольку знает, что умирает и что вселенная превосходит его, тогда как вселенная не знает ничего. Мысль – единственное достоинство человека. «Постараемся же мыслить как должно: вот основание морали»[247].

В такой туманной неопределенности Паскаль не решается даже утверждать существование единственной определенности – Бога. Вместо этого он предлагает свое знаменитое пари. Заключая это пари, говорит он, мы можем потерять истину и благо, а на кон нужно поставить свои разум и волю. Для разума в любом случае ущерб будет слишком велик. Поэтому решать приходится с точки зрения блаженства: выиграв, мы выигрываем все, а проиграв, не теряем ничего. Поэтому Паскаль соглашается играть. Игра ведется на краю бесконечного хаоса, причем разум не может сделать выбор в пользу той или иной позиции.

Паскаль был чрезвычайно строг к другим, а особенно – к себе. Мало кто знал, что в последние годы он носил под одеждой пояс, утыканный гвоздями. Чувствуя, что им овладевает дух гордыни, он сжимал этот пояс локтями. Нас поражает это сочетание типично нововременного интеллектуализма и средневекового самоистязания, но вот О. Шпенглер находил, что «Ужасная внутренняя борьба Паскаля – это борьба глубоко искреннего человека, который был вместе с тем и прирожденным математиком и который хотел найти ответ на глубочайшие и наиболее важные вопросы души одновременно и путем интуиции горячей веры, и путем абстрактной точности столь же великих математических дарований»[248]. Для XVII в. это не столь несовместимые вещи, какими они могут казаться нам сегодня.

Французский исследователь жизни и творчества Паскаля Ж. Шевалье[249] считал, что для Франции этот человек – то же, что Платон для Греции, Данте для Италии, а Шекспир для Англии. А П. Шоню говорил, что Паскаль резюмировал весь ужас классической эпохи с ее ясным ощущением бесконечности пространства и времени. При этом Паскаль вовсе не был чистым теоретиком. Вместе с герцогом де Роаннец он стал основателем весьма прибыльного проекта городского транспорта – «карет по пять су». Свой век Паскаль не считал чем-то исключительным. Напротив, он подчеркивал вечный недостаток настоящего времени, преследующий человека из-за излишнего внимания к прошедшему и будущему.

Возможно, это была всего лишь лесть, но мы склонны полагать, что Паскаль вполне искренне высказал свое мнение в письме к блистательной королеве Христине Шведской, утверждая: