Философская традиция во Франции. Классический век и его самосознание

Понятие «зрелой» философии у Виллеманди шире понятия философии современной, что позволяет ему включить сюда всю средневековую схоластику. Вместе с тем, он далек от столь привычной нам схемы, четко отделяющей Новое время от Средневековья и, соответственно, характерные для этих эпох типы философствования. И дело не столько в том, что хронологические понятия, которыми мы так привыкли пользоваться, еще не существовали, сколько в том, что Виллеманди не видел четкой границы между этими эпохами и соответствующими им интеллектуальными традициями, той самой границы, что была придумана позднее. Он видел другую границу, проходящую между приверженцами аристотелевской традиции и ее противниками, т. е. между представителями поздней схоластики и антиаристотеликами Гуманизма и Ренессанса.

Таким образом, Виллеманди использует организменную метафору (философия проходит последовательные стадии взросления) и усматривает в истории философии поступательное движение. Другими словами, история философии континуальна, философские школы, несмотря на всю их разноголосицу, не существуют изолированно, но каждая по-своему содействуют общему прогрессу. При этом их общим знаменателем служит эклектизм, аккумулирующий их лучшие достижения. Разумная и взвешенная позиция, позволяющая избежать крайностей выбора между «древними» и «новыми» и открыто заявить о недостатках как одних, так и других. Виллеманди не отбрасывает схоластику целиком, однако говорит об искажении ею христианского учения. Он пользуется картезианской терминологией, но не переходит на сторону картезианства. («Впрочем, – замечает Дж. Пиайа, – мы не должны забывать, что для Виллеманди недавние успехи философии были знаком продолжения того направления, которое задал Аристотель, а не чем-то противным ему»[311].)

Стоит вспомнить и сравнительный труд ректора Парижского университета Эдме Пуршо (1651–1734) «Institutio philosophica ad faciliorem veterum ac recentiorum philosophorum lectionem comparata» (1695)[312].

Конечно, основной моделью при написании этих историй философии по-прежнему оставалась книга Диогена Лаэртского – текст блестящий, но бессистемный, наполненный занимательными подробностями из жизни знаменитых философов, но не представляющий никакой собственной концепции. Новацией можно считать лишь разделяемое большинством новых писателей убежденность в существовании некой «натуральной» философии, доступной для всех и позволяющей достичь истины, которая дожидается своих открывателей. Отсюда берет начало все яснее проявляющееся противопоставление философии отдельных школ и «философии вообще». Впрочем, большинство авторов склонялось к эклектизму, не формулируя сколько-нибудь четкой позиции. С одной стороны, писатели постепенно усваивали картезианство, требовавшее ориентироваться на «книгу природы» и предполагавшее существование универсальной «натуральной» философии, с другой – философия никак не могла оторваться от своей собственной истории, нуждаясь в ней не только и, быть может, уже не столько как в авторитетной опоре, а как в средстве самоосмысления.

Историки философии, ориентировавшиеся на картезианство, сталкивались с историками философии, ориентировавшимися на аристотелизм. Пьер Годар в своем «Lexicon philosophicum» (1666)[313]по-прежнему считал Аристотеля величайшим «истолкователем природы» и не видел необходимости отказываться от него. П.-Д. Гюйе (1630–1721) в своем изданном посмертно «Философском трактате» также отстаивал взгляд на философию, не имеющий ничего общего с картезианством. «Когда я в ранней юности взялся изучать философию, – писал он, – я был весьма поражен непрекращающимися спорами философов, на которые уходят все силы; я прислушивался к великим обещаниям философии, которую мне так расхваливали, постижения истины и успокоения духа, вместо этого я вдруг оказался во мраке непроходимого невежества, а спорам не было видно конца. Когда же я, по обычаю своего века, взялся изучать философию Аристотеля, я был еще больше изумлен тем, что одна лишь философская школа могла породить столь великое многообразие суждений у греков, арабов, латинян, древних и новых»[314]. Затем он обратился к модному учению Декарта, и оно показалось ему более приемлемым, поскольку опиралось лишь на несколько простых принципов. Однако несогласие философов между собой, критика, которой подверг Декарта Гассенди, и эпикуреизм этого последнего заставил Гюйе признать ограниченность всех школ и обратиться к истории философии в целом.

Габриэль Ноде пошел другим путем и в своей «Апологии» предложил циклическое видение истории, заявив о «незаметном упадке» перипатетической философии и о неизбежности победы новой философии, которая призвана «разрушить то грандиозное сооружение, которое возводили Аристотель и двенадцать тысяч его интерпретаторов на протяжении многих лет»[315].