Философские исследования

352. Здесь происходит то, что наше мышление устраивает нам западню. Мы хотим, к примеру, сослаться на закон исключенного третьего и сказать: «Или этот образ присутствует в его сознании, или нет; третьего не дано!» – Мы сталкиваемся с этим странным доводом и в других областях философии. «При десятичном развертывании числа p группа «7777» возникает или нет – третьего не дано». Все равно что сказать: «Бог ведает, а мы – нет». Но что это означает? – Мы используем картину; картину видимого ряда, доступную одному и недоступную другому. Закон исключенного третьего гласит: должно быть так или этак. Значит— и это трюизм, – на самом деле он ничего не сообщает, но дает нам картину. И проблема теперь такова: реальность согласуется с картиной или нет? И эта картина, кажется, определяет, что нам надлежит сделать, что искать и как – но она не делает этого, просто потому, что мы не знаем, как ее применить. Тут фразы «Третьего не дано» и «Но третьего варианта нет!» выражают нашу неспособность оторвать взгляд от этой картины: от картины, которая выглядит так, будто она должна содержать и проблему, и решение, однако мы чувствуем, что это не так.

Схожим образом, когда говорят: «Он обладает этим опытом или не обладает», нам прежде всего представляется картина, которая сама по себе кажется однозначно определяющей смысл этих выражений. Хочется сказать: «Теперь ты знаешь, что рассматривается». И именно этого она и не сообщает.

353. Спрашивать, возможно ли проверить суждение и каким образом, значит спрашивать, на особый лад: «Что ты имеешь в виду?» Ответ – вклад в грамматику суждений.

354. Грамматические колебания между критериями и признаками создают впечатление, будто нет ничего кроме признаков. Мы говорим, например: «Опыт учит, что идет дождь, когда барометр падает, но также учит, что идет дождь, когда мы ощущаем конкретные проявления сырости и холода или такие-то и такие-то зрительные впечатления». В защиту говорят, что эти ощущения-впечатления могут обманывать. Но здесь упускают из внимания факт, что ложное утверждение о дожде основано на определениях.

355. Дело не в том, что ощущения-впечатления могут обманывать, а в том, что мы понимаем их язык. (И этот язык, как любой другой, основан на соглашении.)

356. Тянет сказать: «Дождь либо идет, либо нет – откуда я это знаю, как мне сообщили, другой вопрос». Но тогда давай спросим так: что я называю «известием о том, что идет дождь»? (Или я лишь располагаю известием об этом известии?) И что придает этому известию свойство известия о чем-то? Разве форма нашего выражения не вводит нас в заблуждение? Разве не внушит нам ошибочное представление такая метафора: «Мои глаза извещают меня, что там стоит стул»?

357. Мы не утверждаем, что собака, возможно, говорит сама с собой. Это потому, что мы основательно изучили ее психику? Что ж, можно было бы сказать: если наблюдаешь поведение живого существа, то изучаешь его психику. – Но говорю ли я в собственном случае, что разговариваю с собой, потому что веду себя так-то и так-то? – Я утверждаю это, не наблюдая за своим поведением. Но утверждение имеет смысл, лишь потому что я действительно веду себя таким образом. – Выходит, оно имеет смысл, потому что я это подразумеваю?

358. Но разве не наше подразумевание наделяет предложение смыслом? (И сюда, конечно, относится тот факт, что нельзя подразумевать бессмысленный ряд слов.) И «подразумевать что-то» имеет отношение к сфере сознания.

Но вдобавок это нечто личное! Это неосязаемое нечто, сопоставимое исключительно с самим сознанием.

Как может это казаться смехотворным? На самом деле это мечта нашего языка.

359. Может ли машина мыслить? – Может ли она страдать от боли? – Что ж, можно ли человеческое тело назвать такой машиной? Оно, конечно, подходит почти вплотную, чтобы оказаться такой машиной.

360. Но машина, безусловно, не может мыслить! – Это эмпирическое утверждение? Нет. Лишь о человеке и ему подобных мы говорим, что они мыслят. Еще мы говорим так о куклах и, вне сомнения, о духах. Смотри на слово «мыслить» как на инструмент.

361. Стул думает про себя:… ГДЕ? В одной из своих частей? Или вне тела, в воздухе, который его окружает? Или нигде вообще? Но тогда каково различие между этим стулом, разговаривающим с самим собой, и другим, который делает то же самое рядом с ним? – И как обстоит дело с человеком: где он говорит с собой? Как получается, что этот вопрос кажется бессмысленным; что не требуется никаких указаний на конкретное место, лишь уточнение, что человек говорит сам с собой? А между тем вопрос, где стул именно говорит с собой, как будто требует ответа. – Причина такова: мы хотим знать, как стул может вести себя подобно человеку; есть ли, к примеру, у него голова на верху спинки и так далее.