Философские основы зарубежных направлений в языкознании

Заметим, что такая же судьба ожидает любую концептуальную схему, учитывающую только отношение эквивалентности и пренебрегающую тем, что как синхронные состояния, так и диахронические изменения у каждого естественного языка целиком построены на толерантных корреляциях. Здесь мы опять сталкиваемся с необходимостью учета фундаментально важных свойств объекта, без должной реакции на которые модель имманентно обречена на неадекватность.

Простейшим примером отношения толерантности в языке могут служить синонимы. Возьмем ряд: дымка – марево – мгла – туман – пар.

Любые два соседние слова из этой цепочки суть синонимы (см. хотя бы «Словарь синонимов русского языка» М., 1970 – 1971), однако ее два крайние члена уже не могут считаться синонимами (судя по тому же словарю).

Диалектное пространство языка нередко тоже бывает устроено по принципу толерантности: говорящие на шлезвигском и на саксонском диалектах немецкого языка скорее всего поймут друг друга, аналогичной будет ситуация при общении между носителями саксонского и тирольского диалектов, но представители Шлезвига и Тироля вынуждены будут объясняться между собой на литературном немецком языке: говоря на родных диалектах, они практически не поймут друг друга.

По законам отношения толерантности происходит и изменение языка во времени. Англичанин времен Чосера и британец эпохи Шекспира с грехом пополам сумели бы разговаривать друг с другом; то же следует предполагать относительно диалога между современниками Шекспира и Голсуорси; однако можно быть уверенным, что англичанин – современник Чосера и житель современного Альбиона не смогли бы толком объясниться.

Именно в толерантности последовательных языковых состояний кроется сущность первой из четырех апорий, перечисленных в самом начале нашего рассмотрения. Язык одновременно стабилен (в такой мере, что смежные поколения всегда могут понять друг друга) и изменчив (в такой степени, что через определенное число поколений мы уже имеем дело с новым языком: француз должен специально изучать латынь, чтобы читать Цезаря в подлиннике).

Языковые изменения имеют тысячи причин, крупных и мелких, внутренних и внешних по отношению к языку, легко заметных и глубоко скрытых. Изучение истории разных языков показывает, что крайне редко эти причины действуют поодиночке, намного чаще они сплетены в трудно распутываемый клубок. Лингвисты в большинстве случаев знают, как что-то изменялось в языке, но гораздо реже могут ответить на вопрос, почему это произошло. Отсюда возникает вполне понятный соблазн отвлечься от всех этих трудностей и сделать вид, будто никаких перемен в языке нет, будто можно, сказав «остановись, мгновенье!», с удобством проанализировать застывшую панораму языка как некую систему чистых отношений, не замутненную связями с бренным миром и благодаря этому не подвластную ни эрозии, ни экспансии.

О внеисторичности трансформационного анализа уже писалось не раз; с наибольшей определенностью на данную тему высказался Дж. Мийзл[588]. В связи с этим представляет большой интерес анализ, выполненный Э. Итконеном[589].

Анализируя попытку Р. Кинга[590] применить методы порождающей грамматики к описанию истории языка, Итконен указывает на то, что эти усилия свелись к установлению диахронических соответствий между последовательными синхроническими грамматиками – в терминах добавления новых порождающих правил при переходе от века к веку, устранения некоторых из старых и переупорядочения части старых по-новому. Он подчеркивает, что переходы от одного синхронного состояния к другому при такой интерпретации оказываются дискретными переключениями.

В реальной истории языка дело обстоит как раз противоположным образом: изменения в языковой структуре происходят не триггерными перебросами, а постепенными сдвигами, непрерывными изменениями состояния языка, которые могут выглядеть дискретными переключениями лишь тогда, когда мы ничего не рассматриваем, кроме начальной и конечной точек переходного процесса.

Разберем бесспорный пример из истории русского ударения – бесспорный вдвойне: во-первых, потому, что еще не сошли со сцены поколения носителей языка, пережившие анализируемое изменение, во-вторых, потому, что сам переходный процесс нашел свое документированное отражение в лексикографических исследованиях.