Философский экспресс. Уроки жизни от великих мыслителей

Я пакую рюкзак — изящную городскую модель, Торо никогда бы себе такой не завел, — и решаю сделать что-нибудь, что на меня непохоже. Я закидываю смартфон в ящик стола и ухожу без него.

Всего через несколько минут меня настигают признаки синдрома отмены: холодный пот, учащенное сердцебиение. И не то чтобы я чувствовал себя без телефона голым. Голый я бы справился. Мне кажется, будто я вышел на прогулку, оставив дома печень или какой-то еще жизненно важный орган. Но я держусь.

Мне становится понятно, почему Торо любил здесь гулять. Воздух мягок, прохладен, недвижен. Земля под ногами словно бархат. Я вспоминаю слова, сказанные о Торо его другом Джоном Уайссом: «Он ходил так, словно между ним и землей происходит некий разговор»[58]. Между землей и мной разговор происходит едва ли — максимум смол-ток, — но скоро я подбираю подходящий шаг. Мне хочется приобщиться к остроте взгляда Торо.

Сначала я вижу размытое пятно, неумолимо приближающееся. У пятна на голове джинсовая бандана, в ушах — белые наушники. Руки работают как поршни, сильные ноги уверенно отталкиваются от земли. Эта женщина просто воплощение мощи. Про нее не скажешь, что она «бродит».

Дойдя до водоема под названием «Пруд Волшебного царства», я усаживаюсь на ближайшую лавочку. Я смотрю, но не вижу. «Не подходи к предмету — пусть он сам подойдет к тебе», — советует Торо, как будто подспудно упрекая меня в чем-то. «Тина болотная», — бормочу я.

Нет, так не работает. Я ничего не вижу, но все слышу: ноющий звук пролетающего над головой винтового самолета, жужжание проезжающей по дороге машины — звуки XXI века. Острым слухом я обязан годам работы корреспондентом на радиостанции National Public Radio (NPR). Там я научился слышать то, что не всегда услышат другие. У всего есть звук. Даже если в комнате полная тишина — прислушайтесь хорошенько: инженеры-акустики называют это «звуковой фон». Вот интересно: можно ли восприимчивость к звукам конвертировать в другой вид восприятия? Поменять острый слух на острое зрение?

Вот уже исчезли фантомные вибрации в кармане, где обычно лежит телефон. Я начинаю ощущать спокойствие. Должно быть, то самое, что обычно называют «умиротворение».

А потом появляются комары. Одни ведут огонь из укрытия, другие, более агрессивные, переходят в пике. Они бесят. Снявшись с лагеря, я продолжаю обход территорий. Я пытаюсь постичь, как Торо удавалось ни на что не отвлекаться, и в этот момент спотыкаюсь о бревно и чуть не падаю. Ого, думаю, надо бы поосторожнее. Останавливаюсь, собираюсь с силами. Пытаюсь сконцентрироваться и узреть, четко и без прикрас, что готова предложить мне природа. К моему удивлению, на этот раз получается. Я замечаю малиновку на телефонных проводах. Ну то есть я думаю, что это малиновка, а может — иволга, овсянка или поди знай кто еще. Какая разница?

Не факт, что Торо согласился бы: в птицах он разбирался. Зная о том, что перед тобой, допустим, малиновка, можно получить больше радости от ее созерцания; но ведь можно и меньше. Орнитолог может знать биологическую причину яркой окраски павлиньего хвоста, но не ценить его красоты. «Я начинаю видеть предметы, лишь когда отбрасываю рациональное их понимание», — говорит Торо. Замыленный глаз видит мало.

Торо стремился к «невинности взгляда»[59]. Он никогда не переставал по-детски удивляться. Не мог пройти мимо ягоды, не подобрав ее. «Он — мальчишка. А потом станет постаревшим мальчишкой», — говорил о своем друге Ральф Уолдо Эмерсон. Подобно Сократу, Торо высоко ценил осознанное незнание[60] и, лишь отчасти шутя, предлагал учредить Общество содействия полезному незнанию.

Люди создают прекрасное уже давно, а объяснять его стали совсем недавно. Гомер не был знаком с теорией литературы. Неизвестные художники, расписывавшие стены пещеры Ласко семнадцать столетий назад, провалились бы на экзамене по истории искусств. Чем толковать красоту — лучше видеть ее.

К счастью, комары улетели прочь, а сосредоточенная бегунья уже далеко. А вот птица все еще подпрыгивает на проводах и совершенно не выглядит усталой. Какая молодец, думаю я. Но меня ждет Уолденский пруд. Я решаю двигаться дальше.

Но после нескольких шагов я останавливаюсь. Зачем спешить? Заработал мой механизм зрительного восприятия. Мой мозг предполагает, что некое существо — вероятно, малиновка — прыгает по телефонному проводу. За долю секунды мой мозг принимает это предположение и формирует отчет: «Птица, вероятно малиновка, делает что-то такое птичье, милое. Ага, природа. Ты прямо Джон Мьюр^{3}. Можем идти дальше?»