Философский экспресс. Уроки жизни от великих мыслителей

Однажды Шопенгауэр, зоолог-любитель, услышал о том, что в Австралии открыли новый род муравьев. Австралийские муравьи-бульдоги, или Myrmecia, заслуженно пользуются репутацией злонравных существ. Вцепившись в жертву мощными челюстями, муравей несколько раз жалит ее смертельным ядом. Если разрезать такого муравья пополам, голова вступает в смертельную схватку с жалящим хвостом. «Борьба обыкновенно продолжается около получаса, пока части не замрут или пока их не оттащат другие муравьи», — отмечает Шопенгауэр.

Пожирать самого себя муравья побуждает не злоба, не мазохизм — но Воля. Он не более способен сопротивляться ей, думал Шопенгауэр, чем чашка кофе в моей руке смогла бы сопротивляться гравитации, разожми я пальцы. Подобно муравьям-бульдогам, мы сами — и автор и читатель собственной жестокости, и жертва и агрессор. Мы обречены пожирать самих себя, претерпев перед этим много страданий.

Но не отчаивайтесь, пишет нам мрачный философ. Черной дыры под названием «Воля» можно избежать, если «избавиться от мира». Это можно сделать двумя способами. Вариант первый: вести жизнь аскета, поститься по многу дней подряд, часами медитировать, придерживаться целибата. Перейду-ка я сразу ко второму варианту: искусство. Это будет получше. Искусство, говорит он, не только приносит радость. Оно освобождает. Оно дает передышку от бесконечного стремления и страдания, воплощаемых Волей.

Добивается этого искусство, по сути вышвыривая нас прочь из самих себя. Создавая произведение искусства или любуясь им, мы утрачиваем чувство разобщенности, которое, по Шопенгауэру (а также по Будде), лежит в основе всякого страдания. Искусство, говорит Шопенгауэр, «рассеивает туман». Рассеивается иллюзия индивидуальности, и «мы не можем больше отделить созерцающего от созерцания, но оба сливаются в одно целое, ибо все сознание совершенно наполнено и объято единым созерцаемым образом».

Такое слияние субъекта с объектом, по мнению Шопенгауэра, происходит без помощи разума (или кураторов). Эстетический восторг не обязательно возникает лишь в музее или концертном зале. Он может застигнуть человека где угодно. Проходя по знакомой улице, вы видите что-то, что видели уже много раз, повседневный предмет вроде почтового ящика или пожарного гидранта. Но в этот раз вы смотрите на них иначе. Философ Брайан Мэджи объясняет это так: «Словно бы время остановилось и остался существовать лишь этот предмет. Он стоит перед нами, не искаженный связями с чем-либо еще. Он просто есть, абсолютно и уникально, сам по себе; странным, особым образом вещный»[68].

В такие моменты эстетического изумления мы не грустны, но и не счастливы. Стираются сами различия между счастьем или грустью. Мы стряхиваем с себя мир, а вместе с ним и эти ложные дихотомии. Мы становимся отражением предмета искусства, или, как называет это Шопенгауэр, «ясным оком мира».

Конечно, здесь легко угодить в ловушку. Такие эстетические моменты зыбки, хрупки. Стоит нам осознать, что мы застигли такой момент, как в наше сознание вновь проникает Воля — и «волшебству конец».

* * *

При жизни Шопенгауэр не получил большого признания, да и после смерти его не слишком уважают. У него нет музея. Имущество его хранится в местном университете и никуда не выставляется. Я написал куратору, выразив свой интерес к забытому жителю Франкфурта.

Через несколько дней мне пришел ответ от человека по имени Штефен Рёпер. Он вежлив, доброжелателен и явно изрядно удивлен: мало кто интересуется в наши дни Артуром.

На следующее утро (погода подходящая — дождливая и мрачная) я прохожу несколько кварталов до университета. Вхожу в тускло-желтоватое, совершенно обычное здание — и тут же теряюсь. Подхожу к молодой женщине за стойкой.

«Шопенгауэр?» — произношу я, точнее спрашиваю, будто в самом имени содержится метафизический вопрос. Она сурово кивает. Само упоминание идеолога пессимизма испортило ей настроение — ну или мне так показалось. Сложно понять, когда немец в дурном, а когда в хорошем расположении духа. Я уверен: у них еле заметно меняется мимика, движения глаз; но чужестранцу вроде меня это не видно.

Я нажимаю на кнопку звонка, и через несколько секунд появляется худощавый, приятный, застенчивый мужчина. У Штефена Рёпера усы, небольшие залысины, ясные голубые глаза и розоватый цвет лица, словно у поддатого херувима.

Мы входим в большой кабинет. Здесь пахнет старыми книгами и антисептиком. Проходим по комнате, со стен на нас взирает Шопенгауэр. Портретами его завешан каждый квадратный сантиметр, есть даже пара фотографий. Философ показан в разные годы жизни — от 15-летнего юноши в Гамбурге до 75-летнего старца во Франкфурте.