Философское мировоззрение Гёте

Так, с одной стороны. Но если ограничиться только этой стороной, то спор и в самом деле будет казаться «недоразумением», что и подчеркивали всегда приверженцы ньютонианства. К чему весь сыр-бор, если разговор ведется в разных плоскостях? Оттого, скажем мы, что плоскости при всем своем различии имеют все же точку соприкосновения, где расхождение исследователей имманентно самой проблеме. Я разумею здесь проблему света.

Для Ньютона свет — особенная, покоящаяся в себе «вещь», своеобразная и весьма комбинированная материя, испускающая прозрачные крохотные «тельца» от солнца к земле. Свет мыслит он как субстанциальную смесь цветов, разложимых в эксперименте. Гёте, напротив, исходит из полярности света и тьмы. Они суть единые и неделимые духовные принципы, не содержащие в себе ничего феноменального. Цвет возникает при их соприкосновении. Собственно цвет есть модифицированный свет, а тьма при этом играет активнейшую роль причины модификации. Следует еще раз подчеркнуть: под светом разумеет Гёте не смесь физических цветов, ни даже солнечный свет, обычно называемый белым, но нечто принципиально иное. Белый уже не свет, а цвет, ближайший к свету, но цвет. Между тем, свет есть инвариантная сущность, пронизывающая все без исключения цвета. Иначе говоря, цвет есть явление света, специфицированного тьмой; именно он явлен глазу; свет же, как и тьма, сами по себе невидимы физически, хотя именно их столкновением и обусловлен факт нашего зрения. «Глаз, — говорит Гёте, — обязан своим существованием свету. Из безразличных вспомогательных органов животного свет вызывает к жизни орган, который должен стать ему подобным; так, глаз образуется на свету для света, дабы внутренний свет выступил навстречу внешнему».

Ньютоновский эксперимент, по Гёте, предвзят; по существу, он «работает» на заведомо предпосланную гипотезу. Предположено, что свет есть белая смесь цветов радуги, и в качестве доказательства приводится довольно курьезный опыт. Берется диск, последовательно покрытый семью цветами; при быстром вращении цвета сливаются в однотонный белый цвет, который и мыслится как свет. То, что на самом деле цвета сливаются не в белое, а серое пятно, не играет существенной роли. Для успокоения совести физики советуют поместить в середину диска черный кружок, чтобы по контрасту серое выглядело как белое. Вот с какой наукой пришлось столкнуться Гёте!

Ньютоновскую гипотезу света современная физика отвергла. Но если еще Гельмгольц высказывал сожаление по поводу незнакомства Гёте с гюйгенсовской волновой теорией света, то уже Пуанкаре охарактеризовал эту последнюю как не только бездоказательную, но и неинтересную. От теории цвета самого Гельмгольца в свою очередь не осталось и следа. А вот Гёте — дилетант в физике — еще в 1806 г. высказал предположение о родственности света с магнетизмом, электричеством и химизмом. Гениальное предчувствие Максвелла в том же направлении стало, спустя десятилетия, прочным достоянием физики, трактующей свет как ограниченное частное явление в большом комплексе феноменов. Что до самой сущности света, то разве смогли бы простить ньютонианцы следующее утверждение Гёте: «Природу света никогда не выскажет смертный, и, сумей он даже сделать это, он был бы так же мало понят, как и свет»? И вот, спустя 100 лет лорд Келвин, один из ведущих физиков эпохи, «высказывает» свет в забавном каламбуре: «Свет есть свет, если ты видишь его как свет; он не есть свет, если ты его не видишь». И еще один каламбур: «Свет определяем мы как то, что сознательно воспринимается нами как свет». Послушайте это косноязычие; еще совсем недавно физики говорили о свете иным, более приличествующим профессорскому креслу тоном; «Физиологическая оптика» Гельмгольца демонстрирует в этом отношении явные стилистические преимущества по сравнению с цитированными выше «Шестью вратами познания» лорда Келвина; посмотрите, какое бойкое определение света предлагает она: «Свет — это своеобразная форма движения гипотетического медиума, называемого световым эфиром». Тут что ни слово, перл учености! «Добрая душа, — говорил в таких случаях Гёте Эккерману, — до мысли и созерцания этим людям вообще нет никакого дела. Они довольны уже и тем, что имеют для своего употребления слова». Гельмгольц — старший современник Келвина, но какой разительный контраст! Какой прогресс косноязычия, оправдывающий прогностику Гёте-физика: «Природу света никогда не выскажет смертный»!