Фима. Третье состояние

Каждую пятницу, ровно в полдень, мама ждала его у ворот школы, ее русая коса венцом лежала вкруг головы, коричневый черепаховый гребень удерживал золото волос на затылке. Вдвоем они отправлялись за последними покупками к Субботе на рынок Махане Иехуда, он – с ранцем за спиной, а она – с плетеной корзиной в руке, и на одном из ее пальцев сияло кольцо с сапфиром. На рынке пахло кислым, соленым, горьким, плыли ароматы всевозможных восточных приправ, пряностей, корицы, кофе, ванили, трав, и эти терпкие запахи вселяли в них какую-то детскую веселость. Словно они вдвоем состояли в некоем тайном заговоре против густой, вязкой сладости всего того, что готовилось в их еврейском доме, доме выходцев из Восточной Европы, – всевозможных запеканок, цимеса, штруделя с изюмом и яблоками, компота, фаршированной рыбы, в которую тоже добавлялся сахар, не говоря уже о всевозможных вареньях. Отец не любил эти их совместные походы на рынок в полдень пятницы. Он ворчал, сардонически улыбался – уж лучше бы парень засел за уроки или укреплял свое тело, да и все равно домработнице платят кучу денег, вот пусть она и ходит на базар за покупками, кроме того, и в их квартале Рехавия можно купить абсолютно все, поэтому нет никакого смысла таскать мальчика меж грязных лотков и прилавков рынка, где сточные воды текут прямо по тротуару. Хорошо известно, что Махане Иехуда кишмя кишит микробами, и все эти острые специи с их оглушающим запахом не более чем камуфляж, маскирующий грязь, скверну, нечистоты. Отец подшучивал над увлечением жены колдовским очарованием сказок “Тысячи и одной ночи”, а пятничные посещения рынка именовал “еженедельными путешествиями Али-Бабы”. Фима почти содрогнулся, припомнив то детское тайное, чуть ли не запретное наслаждение, когда мать просила его помочь выбрать среди невероятного разнообразия подходящий сорт маслин с их до неприличия вызывающим запахом и резким до головокружения вкусом. Случалось, он ловил мутноватый, словно едва тлеющий уголек, взгляд торговца, устремленный на маму, и хотя тогда был слишком мал, чтобы понять смысл подобных взглядов, однако замечал, как эхо внутренней дрожи сотрясало маму, и эта дрожь, будто вышедшая из берегов, пробегала и по его спине. Сейчас, спустя столько лет, ему снова послышался ее голос: “Смотри, что они с тобой сделали, дурачок”. Однако на сей раз он ответил весело: “Ничего, вот увидишь, своего последнего слова я еще не сказал”.

После рынка Махане Иехуда он всегда настаивал на том, чтобы самому нести корзину. Другая его рука покоилась в маминой ладони. По пятницам они с мамой всегда обедали в небольшом вегетарианском ресторанчике на улице Короля Георга в центре Иерусалима; в ресторане были элегантные красные занавески, напоминавшие ему заграницу, которую он видел в кино. Принадлежало заведение двум беженцам, госпоже и господину Данциг, необычайно приятным и милым людям, походившим друг на дружку как брат с сестрой. “Впрочем, – подумал Фима, – кто знает. Возможно, они и в самом деле были братом и сестрой”. Их мягкие, обходительные манеры нравились маме, и в ресторане лицо ее озаряла улыбка; вспоминая эту улыбку, Фима явственно ощущал тоску и томление. В конце трапезы госпожа Данциг всегда клала перед Фимой два абсолютно равных прямоугольника шоколада с орехами. И говорила со смехом: “Для хоррроший малчик, ничшего не оставляй на тарррелка”.

“Хоррроший малчик” звучало у нее как фамилия и имя.

Что же до господина Данцига, человека округлого, у которого одна щека пылала не хуже сырого куска мяса в лавке мясника, – и Фима не знал, то ли это была хроническая болезнь кожи, то ли странный изъян от рождения или, быть может, таинственный знак, – то он осыпал Фиму рифмами; это был ритуал, завершающий обед по пятницам.

Наш мальчик Фима-Эфраим,
За обедом он неутомим,
Как герой, всегда неудержим,
И родом он из града…

Роль Фимы состояла в том, что он должен был ответить: “Иерусалим!”

Но однажды Фима вырикнул с вызовом: “Данциг!” Про Данциг он узнал, изучая папину коллекцию марок, затем нашел его в немецком географическом атласе, в который, бывало, погружался с головой, часами рассматривал карты, сидя на ковре в углу гостиной, особенно длинными зимними вечерами.

Ответ его вызвал на лице господина Данцига грустную, стыдливую улыбку, он что-то пробормотал по-немецки, закончив словами mein kind[34]. А глаза матери почему-то наполнились слезами, она вдруг сильно прижала к своей груди голову Фимы и покрыла его лицо быстрыми, жаркими поцелуями.