Фима. Третье состояние

– Так сидите! – воскликнул Фима с энтузиазмом. – Сидите себе спокойно, как королева. Я все сделаю. Увидите, все будет в полном порядке.

С этими словами он вскочил и ринулся в кабинет доктора Эйтана, прихватив тряпку. Первым делом он поменял рулон бумажных простыней, которыми застилали кушетку. Ему нравилось касаться бумаги, ее шероховатость, нежная и ласкающая. Потом навел порядок в шкафчике с лекарствами, размышляя о притче, которую рассказал отец, – о длине и ширине израильского железнодорожного полотна. И решил, что он чем-то походит на начальника израильских железных дорог, который, решив не ударить в грязь лицом перед американским коллегой, выдал сокрушительный ответ, который только на первый, поверхностный взгляд может показаться смешным. Ведь на самом деле смешон именно американец с его нелепым утверждением, будто длина речи каждого делегата должна быть соизмерима с длиной железнодорожных путей в его стране. Эта позиция громилы, поигрывающего мускулами, никуда не годится – и не только в аспекте моральном, но и с точки зрения здравого смысла. Размышляя, Фима машинально взял со стола Гада Эйтана прибор для измерения кровяного давления. Одной рукой он попытался наложить резиновый жгут на другую руку – примерно так религиозные евреи каждое утро накладывают коробочки с текстами молитв на левую руку и затягивают ремешки. Но у Фимы ничего не получилось, и он оставил это дело. Взгляд его задержался на плакате – молодой мужчина с карикатурным животом, будто он на сносях, прижимает к себе весьма упитанного младенца, и оба улыбаются от уха до уха. И надпись: “Матерна 160 – твоя витаминная добавка. Легко усваивается. Без запаха. Без специфического вкуса. Лидирующий препарат для беременных в США. Отпускается только по рецепту врача. Исключительно”. Фима решил, что следовало бы ограничиться либо “только”, либо “исключительно”, но он не мог сделать выбор, какое бы слово выкинул. Слова “лидирующий препарат”, на его вкус, были казенными, “для беременных” – почти обидным.

Фима повозил тряпкой по гинекологическому креслу, избавляя его от несуществующей пыли. Несколько мгновений сражался с внезапным соблазном – усесться в кресло, раскорячить ноги и попытаться представить, что чувствуют пациентки. Потом вспомнил про африканскую страну и подумал, что в кроссворд Тамар вкралась ошибка, потому что нет никаких стран в Африке, в названии которых фигурировали бы две буквы “е” – на третьем и восьмом месте. И сказал себе: “Можно подумать, что если бы такая страна существовала, то мир бы изменился!”

Фима внимательно осмотрел медицинские приборы из нержавеющей стали, все эти расширители и кюретки для процедур с шейкой матки, и, представив эту загадочную “шейку” и ее исследование посредством металлических щупалец, содрогнулся от отвращения, низ живота будто судорогой свело. Он издал невнятный звук, втянул в себя воздух сквозь стиснутые зубы, но от крика удержался. Рядом с кюретками в строгом порядке лежали ножницы, щипцы, внутриматочные спирали в стерильных упаковках. Слева от стола, на небольшой тележке с колесиками, стоял вакуумный аспиратор, Фима знал, что его используют при проведении операции по прерыванию беременности посредством вакуумного всасывания. И снова все внутренности у него скрутило узлом. Он подумал, что это всасывание – по сути, клизма наоборот, и страдания, выпадающие на долю тех, кого Бог сотворил женщиной, – величайшая несправедливость, которую невозможно исправить.

А что делают с зародышами? Кидают в пластиковый мешок, который он или Тамар выносят ежедневно перед закрытием клиники. Добыча для уличных котов! Или спускают в унитаз, сливают воду и дезинфицируют унитаз лизолом. Прошлогодний снег. Ведь если свет, который в тебе, – тьма, как сказано в Евангелии, то какова же сама тьма!

В небольшой витрине лежало оборудование для реанимации, кислородный баллон и кислородная маска. Рядом – комплект анестезиолога. Фима включил электрический обогреватель и подождал, пока раскалятся спирали. Попытался понять, что за формула написана на бутыли с физиологическим раствором. Ага, глюкоза, хлорид соды. Застыв с тряпкой в руке, он думал о соседстве анестезии и реанимации, о плодородии и смерти, столь тесно переплетающихся в этой комнате. Что-то тут казалось ему слишком абсурдным, невыносимым, но он никак не мог понять – что именно.