Фима. Третье состояние

И, не дожидаясь ответа, сказал, что ему нужен совет, касающийся статьи, которую писал ночью, но утром его начали грызть сомнения в своей правоте. А дело обстоит так: позавчера в газете “Ха-Арец” опубликовали тезисы речи Гюнтера Грасса, которую тот прочел студентам. Речь смелая, и из нее он предстает человеком честным, порядочным, осуждающим нацизм, но вместе с тем осуждающим и модные нынче сравнения между зверствами и жестокостями наших дней и преступлениями Гитлера. И сравнения эти имеют отношение прежде всего к Израилю и Южной Африке. До этого места – все в порядке.

– Фима, – сказал Цви, – я все это читал. И мы это обсуждали позавчера. Ближе к делу. Что у тебя там за проблема?

– Ладно, – ответил Фима, – безотлагательно приступаю к главному. Объясни мне, пожалуйста, одну вещь: почему этот Грасс, говоря о нацистах, настойчиво называет их “они”, а вот я и ты, когда пишем о захвате территорий, об их оккупации, о подавлении арабского насилия в Иудее, Самарии, на Западном берегу реки Иордан, да даже когда мы пишем о войне в Ливане и о неблаговидных поступках поселенцев, – мы всегда пишем “мы”? Да ведь этот Грасс сам был солдатом нацистского вермахта! И он, и еще один писатель – Генрих Белль. Грасс носил свастику, вскидывал руку каждый день и орал “Хайль Гитлер!”. Но он упорно талдычит “они”! А ведь нога моя никогда не ступала на землю Ливана, я никогда не служил резервистом на “территориях”, так что руки мои, несомненно, чище, чем руки Гюнтера Грасса. Но я всегда пишу “мы”. “Мы преступили”. “Мы пролили чистую кровь”[17]. Вот откуда это наше “мы”? Наследие Войны за независимость? “Мы всегда готовы к бою, мы – бойцы Ударных рот”, как поется в песне тех лет? Кто это вообще – “мы”? Я и раввин Левингер, ратующий за расширение поселений в Иудее и Самарии? Ты и раввин Меир Кахане, известный своими экстремистскими взглядами? Что это такое? Ты когда-нибудь задумывался над этим, профессор? Быть может, настало время, чтобы и ты, и я, и все мы последовали примеру Гюнтера Грасса и Генриха Белля? Начнем всегда непреклонно и подчеркнуто использовать слово “они”? Что ты думаешь об этом?

– Видишь ли, – сказал Цви Кропоткин устало, – у них уже все закончилось, а у нас все продолжается, и поэтому…

– Да ты с ума сошел?! – возмутился Фима. – Ты себя-то послушай! Что это значит – “у них все закончилось, а у нас все продолжается”? Что, черт подери, ты имеешь в виду под этим “все”? Что именно, по-твоему, закончилось в Берлине и якобы продолжается в Иерусалиме? Да ты в своем ли уме, профессор? Разве так ты не ставишь нас на одну доску?! А то еще и похуже – из твоих слов вытекает, что сейчас у немцев есть моральное преимущество, потому что они-то уже “закончили”, а мы, мерзавцы, “продолжаем”. Да кто ты такой? Джордж Стейнер, этот американский филолог, сравнивший фашизм с коммунизмом? Или ты “Радио Дамаска”? Это сравнение столь отвратительно, что даже служивший в вермахте Гюнтер Грасс осуждает подобную словесную эквилибристику, называет ее демагогией!

Гнев Фимы внезапно рассеялся. На смену пришли сожаление и печаль. И он произнес тоном, каким разговаривают с несмышленым ребенком, поранившимся, играя с отверткой:

– Да ты погляди, Цвика, до чего же легко попасть в ловушку. Мы двигаемся даже не по канату, а по тоненькой веревочке.

– Успокойся, Фима, – сказал Цви Кропоткин, хотя Фима уже вполне успокоился, – сейчас еще и восьми нет. Чего ты налетел на меня? Загляни к нам как-нибудь вечерком, посидим, обсудим эту тему без спешки. У меня есть коньяк “Наполеон”, из Франции, сестра Шулы привезла. Но только давай не на этой неделе. Эта неделя – последняя в семестре, и я занят по горло. Меня хотят назначить заведующим кафедрой. Забежишь на следующей? И что-то у тебя с голосом, Фима. Ты не заболел? Вот и Нина сказала Шуле, что ты какой-то подавленный.

– Ну и что с того, что нет и восьми! По-твоему, мы несем ответственность за слова, которые используем, только в рабочее время? Только с восьми до четырех, исключая обеденный перерыв? И только в будни? Я с тобой говорю совершенно серьезно. Забудь ты на время и Шулу, и Нину, и ваш коньяк французский. Нашли время для выпивки. А подавлен я только потому, что вы не слишком подавлены, наблюдая то, что с нами происходит. Ты читал утреннюю газету? В общем, так. Я хочу, чтобы ты обдумал хорошенько мои слова. Отныне во всем, что касается гнусных деяний на так называемых территориях, мы должны прекратить употреблять это “мы”.

– Фима, остановись. Наведи в своей голове хотя бы подобие порядка. Кто такие “мы” – в первом случае, и кто такие “мы” – во втором? Ты запутался, дружочек. Но давай отложим этот разговор. Обсудим на следующей неделе. Не по телефону. Вот так на ходу не разобраться. Да и бежать мне пора.

Но Фима и не подумал сдаваться: