Фимбулвинтер. Пленники бирюзы

Значит, все на месте, просто зрение и осязание не воспринимают окружающее. Значит, разум имеет дело с чем-то, не затрагивающим чувственное восприятие.

…Долл, ты здесь? – это Ро Фарид. – Что происходит? Реальность расслоилась, истончилась. Разве может реальность быть наносной?

…Наслоения… цена нашей жизни, пустота. – это Долл.

…это иллюзия, так не бывает! – Грэй.

…Может, Дикий Охотник заразил крейсер виртальным вирусом, превращающим мир в фантом? – Ро Фарид с мыслью о дурацком виртале.

…Дикий Охотник далеко, это не виртальные штучки, – дрожит Нэрвин. Дрожь чувствуется даже так, мысленно. – Мой малыш, Реми-Виаль. Я не вижу его!

Малыш молчал. Его присутствие никак не проявлялось, и это пугало больше всего.

…Но мы ведь появимся снова? – Рабби, с надеждой.

…Не знаю. – Сакс. – Странно всё, только собственные ощущения, за гранью невозможного. Как так получается, не видеть глазами, но видеть сознанием?

…Долл, я понимаю твоего пса. Мы здесь все чужие… не надо… – Нэрвин взывал к кому-то. К кому?

Малыш наконец заплакал. Жалобно, словно просил защиты.

И постепенно пустота стала наполняться.

Слой за слоем.

Плёнка за плёнкой, наносная реальность…

Точка понимания. Выверт.

Теперь все ждали только одного – момента пересечения крейсера с силовым потоком лифтовой системы. Третью точку касания.

Нэрвин держал малыша Реми-Виаля на руках, шептал в маленькое ушко ласковые слова. Он хотел рассказать ему сказку, но не мог вспомнить ни одной. Вместо этого бормотал: «Синий, красный, голубой… ты подрастёшь, малыш, и мы нарисуем вместе солнце, небо, звёзды…»

Нескладный телом, искренний душой, он не помнил, чтобы когда-нибудь ему, маленькому Нэрику, кто-нибудь рассказывал сказку. Кто? Родителей у него не было – он родился по программе «свободной рождаемости», в саду-инкубаторе. И весь мир был опекуном.

Нет, конечно, им снили мультфильмы, детские песни. Он не может жаловаться, но… что же теперь дать своему ребёнку? Хотелось подарить больше, чем мог.

Малыш улыбался.

– Реми-Виаль понимает тебя, – сказала Нэрвину Рабби. – Хорошо, что он не одинок. Как мы все тут. Как я.

Рабби отвернулась. Замкнулась.

Одиночество. Проклятое одиночество! Каждого в отдельности и всего мира в целом. Рабби только сейчас поняла, что с ней не так. Ей хотелось быть частью огромного мира. Это она – тот пёс, о котором рассказывала Долл. Это она посреди магистрали наблюдает, как жизнь проносится мимо.

Одна ли она такая? Их миллионы, таких же несчастных псов.

Весь их мир, непостижимо сложный, выстроенный тысячелетиями технических свершений, блестящий фальшивым глянцем, – всего лишь одинокий пёс, слегка вынесенный в пространство.

И надо бы увидеть единичное в целом.

И надо бы услышать себя в хоре.

Дышать простором, а не довольствоваться сквозняками.

Взрываться эмоциями, а не подкачивать свой ипо.

Смотреть на звёзды…

Русый, у неё русый цвет волос. Настоящий.

Она вглядывалась в космос.

Облака в космосе. Вместо звёзд – облака.

Белое на чёрном.

Рабби приблизилась взглядом к облакам и растворилась в них.

Вспыхнула граница контрастов между смолью

поглощения и началом всего.

Развернулся веером ожидания Белый,

вобрал всё внимание ненасытный Чёрный.

Лишь на мгновенье приоткрылась ей истинная структура —

хроматизмы контрастов.

И она осторожно прикоснулась к их бело-чёрным клавишам.

Синий, красный, жёлтый, голубой – её мир,

белая клавиша.

Случайное движение, небольшое изменение, всего на полтона – и уже чёрная.

Очень тонкая грань.

И опять она касается белой – начало задаёт тон. Определяет фактуру. Намечает узор.

И в этом узоре всё имеет смысл…

Засмеялся малыш – он не понимал, что бормочет Нэрвин, но это звучало, как песня. Баюкающая, успокаивающая:

Синий, красный, голубой…

мы нарисуем вместе

с тобой

солнце, небо, звёзды…

Чёрно-белая гамма исчезла. Но осталась уверенность, что всё будет хорошо.