Финансы Великого герцога

Победа между тем склонялась на сторону сержанта; Филипп, который наблюдал за этой борьбой словно парализованный, не решался пустить в ход свои револьверы; противники так быстро перекатывались по полу, что он мог с одинаковой вероятностью попасть и в последнего отпрыска дома Рамиросов, и в его врага. Падре Игнасио, который лежал у ног Филиппа, принялся подбадривать своего союзника хриплыми криками и даже петь какие-то заклинания: в полутьме они звучали вдвойне ужасно. Наконец Филипп решил вмешаться и бросился к противникам; однако, когда он был уже рядом, великий герцог просипел:

— Оставьте, профессор! С этим я разделаюсь сам.

В эту минуту перевес был на стороне великого герцога, но потом положение изменилось: сержант, у которого глаза от кровожадности почти вылезли из орбит, стал брать верх. Его оскаленные зубы нацелились на горло дона Рамона; тот дернулся, и сержант промахнулся. Его зубы впились в правое ухо герцога и оторвали половину, прежде чем дону Рамону с огромным трудом удалось обхватить рукой шею сержанта и трижды ударить его головой о каменный пол. Мускулы зверя ослабли, и он замер. Великий герцог поднялся на ноги: по щеке у него рекой лила кровь, грудь сильно вздымалась.

— Опасный тип, я говорил вам, профессор! Давайте сюда веревку, его нужно связать.

— Но ваше ухо, ваше высочество!

— Ничего.

Филипп бросился за веревкой, попутно пригрозив падре Игнасио револьвером и заставив его заткнуться. Они связали сержанта, сложив веревку вдвое; Филипп даже предлагал обмотать веревку вокруг шеи Посады и вывесить его в окно, но тщетно.

Затем Филипп принес воды, помог великому герцогу промыть рану, оставленную зубами сержанта, и наложил временную повязку. Едва они успели покончить с этим, как дон Рамон вскрикнул.

— Что случилось? — с беспокойством спросил Филипп.

— Двое моих дорогих слуг! Я совсем забыл о них! Если эти злодеи убили Огюста и Хоакина, я пристрелю их без суда и следствия.

Он подступил к падре Игнасио.

— Где Хоакин и Огюст? Отвечайте, вы, украшение церкви!

— Maledictus in aeternum, — нараспев бормотал священник. — Maledictus in nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti![62]

— Боюсь, что падре Игнасио будет искупать свои прегрешения в доме для умалишенных. Придется допросить президента.

Филипп впервые заметил, что великий герцог хромает сильнее обычного:

— Ваше высочество повредили ногу?

— Наверное, вывихнул, когда на меня навалился сержант. Ничего. Теперь я хромаю на обе ноги, и симметрия восстановлена.

Сеньора Эрнандеса они нашли лежащим на полу. Он тупо глядел на них снизу вверх, и на его лице не читалось ни малейшей попытки понять, о чем его спрашивают.

— Эрнандес, — сказал дон Рамон, — у вас есть старый отец, честный и работящий — ваша противоположность во всем. Ради него я готов еще раз подумать о вашей участи, но только при условии, что вы немедленно скажете мне, что вы сделали с Огюстом и Хоакином! Вам ясно?

Прошло довольно много времени, прежде чем вопрос дошел до президента. Потом по щекам Луиса полились крупные слезы, и он всхлипнул:

— Они в малом охотничьем домике, ваше высочество, в домике…

— Проклятые злодеи! — взревел великий герцог. — В малом охотничьем домике, в котором уже тридцать лет никто не живет и который кишит крысами! Что вам сделали Хоакин и Огюст?

Президент, казалось, не слышал его; слезы текли по его лицу непрерывным потоком. Великий герцог поморщился и вышел вместе с Филиппом.

— Профессор, окажите мне услугу: разыщите и освободите моих старых слуг. После схватки у меня немного кружится голова, я останусь здесь.

— Где находится этот охотничий домик?

— Идите прямо через сад, и вы к нему выйдете. Домик белый, вы увидите его даже в темноте. Вы хорошо ориентируетесь на местности?

— Отлично, — сказал Филипп. — Au revoir.

Уходя, Филип видел, как великий герцог устало опустился на стул. В двух метрах от него на полу что-то пел себе под нос бывший священник. А в дальнем углу залы все так же неподвижно лежал черный сержант.

Если бы Филипп мог предположить, как будет выглядеть эта комната, когда он вернется!

Глава пятая Повесить великого герцога — да здравствует великий герцог!

Когда дон Рамон опустился на стул, он чувствовал себя далеко не лучшим образом. Борьба с черным сержантом вымотала его; вывихнутая нога болела, покалеченное ухо пылало, как в огне. Рана свербела и горела так, что можно было подумать, будто зубы у сержанта ядовитые.