Финиш

Они держатся за руки, и я вижу, какие были между ними отношения, сколько было доверия, любви и обожания. Доминик уделил больше времени Тобиасу, чем любому иному элементу рисунка. Потому что любил и боготворил, ведь Тобиас был его миром, братом, учителем, наставником и, по сути, отцом. Глаза щиплет, когда я смотрю на наглядное доказательство преданности одного брата другому.

Сколько бы всего я ни знала об этих мужчинах, как бы сильно ни любила их и ни понимала, когда вошла в их жизнь, Тобиас был прав: задолго до меня произошел прорыв, который не имел ко мне никакого отношения. И по тем мгновениям Тобиас скорбит сильнее всего, по отношениям, которые я увидела лишь мельком до того, как произошла трагедия. Конец истории, в которую меня так и не посвятили. Тобиас рассказывал мне истории, но до этой минуты я не совсем их понимала, не понимала смысл каждого поступка, нюансы, потому что сейчас держу в руке изначальный план.

Это не только моя история любви. Она никогда ею и не была.

Аккуратно сложив рисунок, кладу его обратно в коробку и подхожу к окну, заметив, что Тобиас выходит на пляж.

Под намеренно сконструированной им броней скрывается чуткое сердце осиротевшего мальчишки, которого слишком рано вынудили стать взрослым. Сердце, годами страдающее от пренебрежения, непринятия – даже своего собственного. Тобиас прятал его, чтобы защитить себя и своих близких, пока я не открыла. И он позволил мне найти его сердце, зная, что так станет еще более уязвимым.

Однажды Тобиас сказал, что восхищается мной потому, что я всегда без стеснения выражала свои чувства, пока он тщательно скрывал свои, чтобы защитить тех, кого любит. И здесь, со мной, он наконец освободился от обязательств быть таким самоотверженным. Именно здесь, со мной, он освободил себя и стал любить так, как было ему предначертано. Я кладу ладонь на оконное стекло.

– Ты больше никогда не будешь одинок. Никогда. Я обещаю. Мое сердце никогда не принадлежало мне, Тобиас. Оно принадлежало тебе.

Тобиас

Одиннадцать лет

– Поторопись, Доминик, бери свой рюкзак. Нам нужно идти. – Доминик не сходит с места. Он сидит на коленях на вытертом ковре и толкает машинку по дорожке, которую сделал из изоленты. – Ты меня слышал? Вставай, а то опоздаем.

– Ну и что?

– А то, что я надеру тебе задницу, если и дальше будешь мне перечить.

– Почему мы должны ходить в школу целых пять дней?

– Потому что такие правила, – огрызаюсь я и пытаюсь забрать у него машинку.

– Кто придумывает эти правила?

– Люди.

– Какие люди?

– Дом, – вздыхаю я, когда он отнимает машинку. – У нас нет времени на эту хрень.

– Тогда скажи, кто придумывает правила.

– Я же уже сказал: люди.

– А почему мы должны их слушаться?

– Потому что они устанавливают правила.

– Мы можем сами устанавливать правила. Так папа говорил.

Я замираю. В последнее время он редко разговаривал о родителях, редко их вспоминал, а когда заговаривал о них, я старался поддерживать беседу, чтобы воспоминания о них не померкли.

– Папа говорил, что мы должны сами придумывать правила, а иначе плохие парни победят.

– Так он сказал?

– Да. Мы должны ходить в школу два дня.

– Доминик, так не положено.

– Почему?

– Дом, – сквозь зубы говорю я и выхватываю машинку. Губы у него дрожат от злости, и он смотрит на меня.

– Мы же люди. Мы можем придумывать правила, чтобы плохие парни не победили.

Несколько секунд он смотрит на меня с такой уверенностью, что я ему верю. Я поверю всему, что он скажет.

– Возможно, однажды мы сможем их изменить.

– Обещаешь?

– Обещаю.

* * *

Когда грозовые тучи заслоняют вдалеке солнце, по спине пробегает холодок. Море внизу свирепствует, а своенравные волны накатывают на шелковистый песок, создавая прочную и подходящую аналогию с тем, что тогда произошло. Той ночью я стоял на своей поляне, а в голове крутились слова Доминика. В их простоте и гениальности таился смысл решения всех проблем.

Изменить правила.

Его слова запустили необратимый процесс и породили мои первые заметки, первые образы для составления плана, и винтики пришли в движение.

После его смерти я ни слова ему не сказал, даже бывая на его могиле, потому что слова всегда подводили, я и сам чувствовал, как сильно его подвел.

Но на протяжении нескольких лет я молчал из-за других слов. Слова, сказанные Домиником в ночь его смерти, изводили сильнее остальных. Указывали на его размышления по поводу себя, своей судьбы. Даже те, кто не понимал его (а таких было немного), признавали, что в нем было нечто большее.

Я пока не знаю, верю ли в жизнь после смерти. Надеюсь, что для тех, кого люблю, существует место, в котором можно признаться во всем, что мы не смогли сказать тем, кого потеряли, – потому что мне многое нужно сказать.

Провожу руками по волосам, унимая жжение в груди.