Финист – ясный сокол

Если гад теперь не прыгнет и не убьёт меня – значит, он действительно ослабел.

Я кидаю один светоч ему в морду, а второй поднимаю выше, чтоб увидеть начало его возможной атаки и вовремя отскочить.

Огонь ударяется в его ноздрю, – змей рвётся всем телом, его обломанные когти крепко и глубоко полосуют землю, и показывается длинный раздвоенный язык, отвратительно голый, скользкий.

Попасть дубиной по языку считается большой удачей: но теперь я не хочу его бить.

Моё дело – разведать.

Гад неподвижен.

Судя по всему, он продолжает терять силы.

Но я очень осторожен. Я не поворачиваюсь к нему спиной, не отвожу взгляда.

Все резоны насчёт того, что змей слаб и болен, могут быть ошибкой. На самом деле ни один человек в долине, включая самых старых и умных ведунов и самых рассудительных волхвов, не знает, почему змей упал в наш лес, и что за этим последует завтра, или через десять лет, или через пятьдесят.

Больной или здоровый, помирает ли он или копит силы, чтобы переродиться и восстать, – на самом деле это никому не известно.

Многие умники в нашем народе, в основном воины, повидавшие мир и обученные рунам и буквицам, считают, что на самом деле гад отнюдь не подыхает и ничем не заболел: на самом деле это не змей, а змеева мать, самка. И то, что мы принимаем за болезнь и бессилие, – есть предродовые муки.

Однажды самка отложит яйца, родит детёнышей, выпестует – и улетит. Детёныши её, скорее всего, сожрут всё, что найдут вокруг себя, а потом улетят тоже.

Другие умные головы долины в своих размышлениях идут дальше и полагают, что змей, действительно, слабеет – но не для того, чтоб умереть, а чтоб окуклиться, и далее переродиться в нового бога, в огромную бабочку, которая закроет весь мир своими радужными крылами, и тогда наступит вечное благоденствие.

Есть и третьи, из числа молодых волхвов, парней чуть постарше, чем мой нынешний боевой товарищ Потык, – эти уверены, что смрадного гада не только можно, но и нужно умертвить, и не просто так, а миром. Собраться всему народу в единую лаву, включая стариков и детей, сойтись единожды в цельную общность, в непобедимую тысячную громаду – и убить змея всем купно. И чтоб каждый нанёс свой удар, и собственноручно пролил древнюю кровь.

А потом – съесть его, Горына. Разделать по всем правилам на горячие куски, на позвонки, на малые косточки – и употребить в пищу.

Чтобы, опять же, причастился каждый, и стар, и млад.

И так перенять породу змея в свою, и слиться со змеевой кровью, и самим стать змеями.

Много сомнений, много самых странных и бредовых идей рождает этот древний гад, много споров вызывает его дальнейшая судьба.

Я смотрю на него.

Он лежит на боку.

Брошенный мною огонь сначала застрял меж рогов на его морде, затем упал под его скулу и теперь догорает; но гад этого не чувствует. Его морда вся защищена шипастыми роговыми пластинами, каждая толщиной в две ладони, – на вид они непробиваемы никаким оружием.

Горын молчит, лежит, длинно и тяжело дышит: под челюстью сходится и расходится, тяжко подрагивая, объёмный чешуйчатый зоб.

Потом он рычит.

Такого низкого звука нигде не услышишь. Даже матёрые туры так не умеют.

Я решаю, что дело закончено: разведка сделана, пора уходить.

Я поворачиваюсь и бегу назад: туда, откуда пришёл.

Повторяю: все мнения о том, что смертоносная тварь стара и слаба, могут быть ошибкой.

Вчера он еле ползал – а сегодня разорвёт тебя пополам; и никто не удивится.

С обратной стороны тына с брёвен свисают многочисленные верёвки: лыковые, конопляные, льняные, кожаные; иногда это целые сети из узлов и петель – лезь и не зевай. Много сотен мужиков постаралось, увязывая эти петли; я переваливаю через верх – и спрыгиваю в бездонные крапивно-малинные заросли.

Те, кто думают, что воинское дело сопряжено с великой славой, пусть представят себе этот прыжок в обжигающие, сырые колючие крапивные стебли высотой в два человеческих роста.

Безжалостные объятия мёртвого леса не менее страшны, чем удар змеевой лапы.

Я выхватываю топор и дубину, и обеими руками пробиваю себе дорогу на свет. Выхожу к помосту, к костру.

Маленький отряд меня ждёт, я смотрю в лица, вымазанные требной кровью, и у меня на миг перехватывает дыхание.

Не надо им туда, за тын, думаю я. Не надо лезть к змею в пасть. Оттого нежить и зовётся нежитью, что видеть её людям нежелательно – она существует в одном кругу, в одном поселенном пузыре, а люди – в другом, и эти пузыри не должны пересекаться.

Мальчишка Потык пусть волхвует.

Тороп пусть сидит возле жены.

А Марья – с ней сложней.

Для начала ей хорошо бы всё рассказать. Жаль, что нельзя.

– Всё как надо, – говорю я, отдирая от рукавов колючие малинные плети. – Чудище наше совсем плохое. Еле дышит. Готовы идти?

Потык и Тороп кивают. Я проверяю, как они завязали доспехи. Советую Потыку ослабить пояс; новички всегда утягиваются так, что не в продых, а на самом деле лучше сделать наоборот, чтоб всё слегка болталось: и броня, и пояс, и наручи. В бою кровь быстрей бежит по телу, набухают вены, и грудь раздвигается шире. Не следует туго вязать узлы на себе; лучше иметь телесную свободу.