Финист – ясный сокол

Малой Потык просит у меня разрешения снять броню. Жарко ему в броне – хочет биться голым. Всё равно он ничего не может, говорит Потык, кивая на щетинистую змееву морду, он явно подыхает, броня – зачем? Однако я запрещаю наотрез. А змей, в доказательство моей правоты, неожиданно мощно рвётся – и восстаёт со своего места, на малый миг показавшись нам во всей красе: длинное тело – горбатое, со вздыбленным загривком – с одной стороны сужается в шипастый хвост, с другой стороны образует мощную, бронированную в два слоя голову, а по бокам – четыре кривых лапы, каждая втрое больше медвежьей, и ещё два крыла, сросшиеся с передними лапами; перепончатая кожа крыльев сложена длинными глубокими складками, и можно догадаться: если Горын расправит эти кожистые перепонки – разом накроет половину своей лёжки.

Увидев змея вставшим на ноги, мы разбегаемся, бросая светочи и вынимая ножи: но то был лишь краткий порыв. Змей, едва поднявшись, тут же оседает вниз с тяжким жалобным стенанием, и весь его рывок выходит – на два человеческих шага вперёд.

Потык возбуждённо кричит, и без всякой пользы вламывает змею дубиной поперёк ноздрей: парня явно забирает боевой морок, и я улыбаюсь.

Если нет ровной дрежи – в долгом бою кровь заливает глаза даже самому мирному и умному человеку. Даже ученику волхва.

В бою каждый становится самим собой.

Рассвет застаёт нас в запале, в ярости. Мы обливаемся по́том, и на наших ладонях набухают кровавые мозоли.

От дыхания змея, от огненного жара воздух горяч и пуст.

Каждого из нас троих теперь хватает на три-четыре удара – потом мы уходим в сторону, опускаем оружие и садимся на сырую мягкую землю, усеянную обломками звериных костяков, и переводим дух.

Болят локти, запястья, пальцы, спины и колени.

Кто не верит – пусть пойдёт и попробует побить непобиваемого, уязвить неуязвимого. Вразумить лишённого разума.

Горын получил сотни ударов по лбу, глазам, по носу, по нижней челюсти, по шее, по горлу. Но он не замолкает, и мощь, от него исходящая, велика и необорима.

Я чувствую бессилие: как если бы вышел в одиночку против десятка бойцов, и заранее понял, что не сдюжу.

Тварь слишком могуча. Сила её – потусторонняя, нездешняя, древняя. Нынешние звери не имеют такой крепости. Даже медведи не так сильны и бешены, как этот щетинистый гад, единственный и, возможно, последний в своём роде.

Потому что если бы он имел собратьев, или детёнышей, – за два столетия кто-нибудь обязательно прилетел бы на его отчаянный зов, и отомстил бы людям за причинённую боль.

Но никто не прилетел.

И неизвестно, отчего Горыну тяжелей и тоскливей: от бессилия – или от одиночества.

Наконец, начинает светать, и мы устраиваем большой отдых. Все трое валимся на землю.

Усталые руки трясутся так, что невозможно поднести флягу ко рту.

– Полдела сделано, – говорит Тороп, растирая повреждённую ступню. – Днём бить легче. Всё видать. Да и риска меньше.

– Откуда тебе знать? – спрашивает малой Потык. – Ты тут не был.

– Не был, – говорит Тороп. – Но мой отец ходил сюда четыре раза, и много рассказывал. Пятьдесят лет назад эта гадина была гораздо сильней. Мужики ходили сюда не втроём, а ватагами по пятнадцать человек. И каждый норовил выбить змею зуб и взять себе в память. У отца был такой зуб. Он его потом обменял на петуха. И били не дубинами, а топорами. И кровь ему пускали без колебаний. И этой кровью мазали себя – считалось, что змеева юшка отдаляет старость…

– Это понятно, – говорит Потык. – В прошлые времена жестокости было больше.

– А теперь меньше? – спрашивает Тороп, улыбаясь.

– Конечно, – уверенно отвечает малой. – Нравы умягчаются. Земля становится теплей, а люди – добрей. Сто лет назад на капищах заправляли волхвы-кровожады. Они приносили в жертву людей. Детей даже. Мальчиков, старших в своих семьях. А теперь, если козлёнка кладут – вся деревня слёзы вытирает. И чтоб ты знал, те кровожады считали, что нашего змея надо кормить человечиной. Якобы, если ему людей приводить на съедение, – он тогда поправится, восстанет и улетит навсегда. И это дело всерьёз обсуждали. Вот как было.

– И куда же, – Тороп почти смеется, – делись эти кровожады?

– Изгнали, – отвечает Потык.

Он говорит охотно; ему нравится, что его голова забита всевозможными ведами, преданиями и увлекательными баснями из жизни далёких предков; он с удовольствием показывает свою учёность. Их там, на требище, особо к этому склоняют: мало знать, надо ещё и делиться с теми, кто не знает.

– Появились, – говорит он, – другие волхвы. Молодое поколение. Кровеборцы. Они отменили человеческие требы, и однажды собрались со всех восьми деревень – и постановили, что на языки богов не ляжет ни одно животное крупнее барана.

– Врёшь, – возражает Тороп. – У нас люди и коров кладут, и лошадей.