Финист – ясный сокол

Дышать не могу: мне прилетело точно под нижние рёбра. Однако броня смягчила удар.

Я лежу лицом в голую землю, пахнущую лебедой и щавелем.

Теперь мне нужно любой ценой встать и поднять оружие: иначе меня убьют.

По многолетней привычке я не выпустил из пальцев рукоять дубины. Я кое-как встаю. Я могу сражаться; ударом мне отбило живот, пах и грудину: но если что-то сломано – то два или три ребра. Руки и ноги слушаются.

Я смотрю, где враг.

Змей пребывает на том же месте, но теперь лежит на боку, и меня накрывает ощущение приближающейся смерти. Я смотрю на его бугристое неподвижное тело и понимаю, что гадина вот-вот подохнет.

Рядом с собой я вижу и девку: ей досталось не так сильно, потому что удар пришёлся по мне.

Марья оглушена, ушиблена, но на моих глазах встаёт, резко оттолкнувшись ногами и выхватив нож из ножен.

Теперь снова понимаю, что она – воин, как и я.

Мы поднимаемся на ноги, переглядываемся.

Мы целы и почти невредимы.

Я не могу сдержаться: хватаю Марью за плечо и прижимаю к себе, глажу по волосам. Она горячая, она дрожит вся.

Впервые в жизни я не думаю о своей любимой Зоре, – мои мысли занимает другая женщина.

Выходит, что я – совсем не однолюб. Но это меня не расстраивает.

– Цела? – шепчу я в маленькое ухо.

– Да.

– Добро, – говорю я. – Добро. Но больше вперёд не лезь. Хорошо?

Девка кивает и высвобождается из моих объятий; мне немного стыдно, что я не сдержал порыва; Марья смотрит благодарно. Я улыбаюсь и подмигиваю ей: мол, и не такое бывает.

Тепло её маленького тела остаётся на мне, при мне, навсегда.

То был единственный раз, когда я обнял её, как мужчина обнимает женщину.

Уже совсем светло. Бледное солнце движется выше и выше, по обычному пути. Небо имеет цвет рыбьей чешуи.

Дымятся, догорая, брошенные на землю наши светочи.

Во все стороны открывается моему взгляду змеева лёжка: огромная лысая поляна, заваленная мёртвыми костями. Сквозь выбеленные временем останки проросло всё, что растёт в лесу, от репейников до огромных кустов ежевики.

Теперь, при дневном свете, видно, что змей, пусть подыхающий, бессильный, так или иначе несколько раз за лето обходит свою лёжку, от края до края тына, сжирая и ягоды, и кусты, и репьи, и всё, что может насытить древнее существо и продлить его дни.

Но его конец, его смерть, витающую над его головой, я ощущаю совершенно ясно.

Потом я обхожу кругом весь тын.

У края лёжки на восход, в десяти шагах друг от друга, лежат Потык и Тороп.

По ним попало сильней, самым концом змеева хвоста, они улетели дальше.

Малой Потык, в общем, невредим. Его лицо сплошь залито кровью: ему, видимо, попало по голове, в лоб, но только краем. Парнишка всё соображает. Знаком показывает, что готов держать оружие. Он осторожно встаёт; пошатывается, но старается держаться прямо. Марья подходит к нему, хочет помочь, поддержать за локоть, но Потык отстраняется, не желая показывать слабость, и даже браво подмигивает девке.

А Тороп лежит без чувств, и лежит набок, нехорошо: спина его сломана. Льняной поволочень слишком тонок, чтоб защитить от сильного удара.

Я подхожу к нему и смотрю.

Он живой, дышит, в сознании, зрачки не закатились; я кладу руку ему на грудь – сердце бьётся очень часто, но ровно.

Я смотрю на Потыка: у него белые, почти безумные глаза.

– Уходим, – говорю я.

– Нет, – возражает Марья. – Нельзя уходить. Мы не взяли слюну.

– Тут не ты решаешь, – говорю я. – Парня поломало. Надо к бабке тащить. А не поможет бабка – в деревню. Домой. У него, между прочим, жена есть.

– Но мы не добыли яд! – кричит Марья.

– Добудем, – отвечаю я. – Но сначала вытащим раненого. С ядом придётся подождать.

Марья в досаде машет рукой и уходит в сторону.

Мы долго возились, перетаскивая Торопа через тын.

Пришлось срезать одну из старых, полусгнивших верёвок, пропустить недвижному через грудь, под мышками, затем вдвоём забираться наверх, затем тянуть, поднимая тяжёлого, на баранине и ржаных караваях отъевшегося мужика, переваливать его на другую сторону – и столь же медленно и трудно опускать.

Спустя время девка вернулась; но больше уже ничего не говорила. Без нас она не пошла к змею: не дура была. Сама перебралась на другую сторону, и даже сообразила разыскать и подобрать наши дубины.

Кроме оружия, нашла также и свой бутылёк: он был разбит, уцелело одно горлышко.

Мы долго сдирали друг с друга сырые, отяжелевшие от пота брони, перерезая ножами шнуры на боках.

В конце утра мы – четверо – уже лежали, отдыхая, на стоянке вокруг потухшего, но ещё тёплого костра. Жадно пили воду, трогали грязными пальцами отбитые головы и животы, высмаркивали кровавые сопли, кашляли, кряхтели – и со стороны, безусловно, имели самый жалкий вид.

Один только Тороп, повреждённый более других, не издавал ни звука – ему было больно, и он терпел.

Ореховые и малинные кусты, еловые ветви слабо шелестели вокруг нас: я ощущал чужое присутствие. Это вышли из чащоб звери: кабаны, рыси, волки, россомахи, ежи, лоси, медведи, лисы; спустились по сучьям ниже к земле куницы и белки; зверьё наблюдало, любопытствовало и даже сопереживало, по-своему, как умеют сопереживать бессловесные твари.