Финист – ясный сокол

Животные сразу чувствуют чужую боль, даже если это человеческая боль. В этом мёртвом лесу зверьё было пуганое; лось и волк обходили лёжку Горына дальним краем. Теперь лесной народ пришёл поглазеть: кто там, у тына, корчится от ломоты в раздавленных суставах?

А это были мы: три местных мужика и приблудная девка.

Кроме меня, появление лесных жителей заметила и Марья. Она вертела в пальцах свой разбитый бутылёк – и всё оглядывалась на сплошную чащу за спиной.

Жалость нахлынула на меня, и я сказал:

– Ты должна знать. Старуха тебя обманула. Ей известно про город птиц.

Марья вздрогнула, и её лицо, коричневое, сожжённое солнцем, стало белым как снег; я такое видел впервые.

– Говори всё, – попросила она.

И я рассказал.

Нарушил клятву, данную ведьме.

Про тайного, страшного ночного гостя, главного нелюдя, князя птиц. Про его сына Финиста, мучимого неизвестной хворью, умирающего. Про небесный Вертоград. Про летающую лодку. Про то, как лежал на полатях и боялся, что князь-нелюдь меня почувствует и прикончит. И про то, что старуха ни слова не сказала ему про Марью – а значит, имела во всём этом запутанном деле свою личную корысть.

Про то, что птичий главарь, видимо, знал старуху двести лет, и в молодости меж ними была нежная дружба.

В конце ещё хотел добавить насчёт того, что старуха взяла с меня обещание держать язык за зубами. Но не добавил. Моё обещание не касалось Марьи, это был уговор меж мной и ведьмой, и Марья всё равно не обратила бы на это внимания. Так уж устроен человек: узнав тайну о себе самом, он приходит в трепет и изумление, и про того, кто эту тайну ему поведал, сразу забывает.

Тайна важней того, кто её раскрыл.

Когда девка выслушала и обдумала услышанное, с ней произошла перемена. Глаза стали бешеными и как бы немного ввалились, а движения сделались резче и смелей: горячая, рьяная мощь пошла от угловатого тела маленькой бродяжки.

Она тщательно осмотрела раненого Торопа и спросила, как лучше его нести. Я сказал – только на спине, на волокуше. Марья потребовала топор, чтоб срубить пару ровных осиновых стволов и сделать волокушу. Я дал ей топор – но малой Потык сразу отобрал у девки оружие и сам пошёл рубить осину. И он, и я тоже пришли в лихорадочное суетливое состояние, заразившись им от Марьи; собрали рухло и брони, перемотали обувь, связали два длинных осиновых ствола несколькими ремнями поперёк; уложили раненого поверх; укрепили мешки на спинах; потащились.

11.

Путь назад занял весь день, с утра до вечера. От сотрясений Тороп, привязанный к волокуше, впал в беспамятство. Он приходил в себя только на привалах, когда в его рот вливали воду. Ни жалоб, ни стонов мы от него не слышали.

В зелёной долине был старый обычай: мужиков, повреждённых в драке со змеем, следовало немедленно возвращать в родовые деревни, в семьи, и там лечить миром, а если помрут – считать погибшими в боевой славе. Драка с гадом приравнивалась к любой другой честной битве. И я, влача волокушу по сырым тропинам, по мхам и ухабам, через бесконечно долгий, чавкающий, чёрный лес, больше думал не про Марью, не про птичьего князя и его сына – а про Торопа: как бы побыстрее сдать его на руки тем, кто может помочь.

Я был не лекарь, не ведун, не костоправ, и я не хотел, чтоб вина за сломанную спину мужика легла на меня хоть малым краем.

Когда тащишь раненого – тяжело не спине и не жилам. Тяжело внутри, в сердце. Тяжело, потому что не тебе попало, а другому, рядом бывшему, соседу, товарищу.

Тяжело, потому что тащишь ты, а не тебя.

С другой стороны, я и сам бывал на месте Торопа, меня тоже несли, хрипящего, изломанного, полубезумного от боли; и раненому, бессильному, тоже досадно и тяжко; нет такого раненого, который не хотел бы быть невредимым.

Так мы добрели до старухиного дома; положили волокушу у крыльца и сами тут же упали.

Выйдя нам навстречу, старуха пошла мимо Торопа, едва не перешагнув через него, – прямо к Марье:

– Принесла?

– Нет, – сказала Марья. – Не получилось.

Ведьма задрожала, её лицо как бы съехало вниз от досады и разочарования.

Тяжело выдохнула.

– Что ж вы! – каркнула она. – Как же вы! Простого дела не исполнили!

– Не кричи, – сказал я. – У нас человека повредило. Посмотри, что можно сделать.

– А ты мне не перечь! – грянула старуха, неожиданно увесисто. – А то вон выставлю! Ты мне кто? Ты давай помалкивай! Ишь, борзый выискался!

Она стала браниться, не выбирая слов. Я не знал, что делать, молчал и смотрел в сторону. Думал: когда ведьма узнает, что я выдал Марье её тайну, – она, наверное, обложит меня самыми тяжкими и дремучими проклятиями, на какие только способна.

И, чтоб перестать бояться, я подождал, когда старуха устанет лязгать и переведёт дух, – кивнул на Марью и сообщил:

– Она всё знает.

Старуха, собиравшаяся продолжить свои грязные речи, замерла.

– Мне пришлось рассказать, – добавил я. – Про город в небе. Про князя птиц.

– И про его сына, – добавила Марья. – Про Финиста.

– Дура! – крикнула старуха, но уже не басом – голос её треснул и пресёкся. – Я тебе жизнь спасла! Он бы тебя убил! С тебя ж всё началось! Это ж ты его сына поранила!