Финский дом

…По экрану плывут титры на фоне пейзажей Северного Кавказа с высоты птичьего полета. Глуховато, словно издалека, звучит песня «Ой, ты степь широ-о-о-окая…» Камера опускается, появляется дорога, по дороге едет армейский «Урал». В кадре – кабина «Урала». В кабине двое: молоденький водитель в форме рядового российской армии и пассажир лет сорока с лишним в темно-зеленой куртке с сумкой на коленях. Пассажир смотрит в лобовое стекло на проплывающие мимо разбитые дома, разрушенные фермы, сгоревшие деревья и машины на обочинах. Изредка вынимает из нагрудного кармана блокнот и с трудом – «Урал» бросает на ухабах – что-то пишет в него. За кадром голос:

Почему дорога всегда настраивает на философский лад, на воспоминания и размышления? Тянется и тянется тряское время, и сознание уходит в другое измерение, и другие картины встают перед глазами, пробиваясь сквозь дорожные пейзажи. И ты словно ведешь бесконечный дневник. Дневник событий, дневник впечатлений и встреч, дневник собственной жизни…

Когда-то я вел настоящий дневник. Школьная «общая» тетрадь в сорок восемь листов под красной клеенчатой обложкой. Все как положено: день такой-то, случилось то-то, пришла в голову такая-то мысль… А потом тетрадка была неосторожно забыта на столе, и мама прочитала глубокомысленные и подробные рассуждения о титьках двадцатилетней соседки Наташки… С тех пор самый откровенный и подробный дневник я аккуратно веду исключительно в собственной голове. Как говорил герой одного популярного некогда фильма, «пишу на подкорку». И теперь все, что когда бы то ни было записано в этот дневник, никогда не сотрется из моей памяти. Правда, увы, он перестанет существовать вместе с памятью, когда умрет мозг… Если только не существует какая-то всеобщая глобальная память мира, и тогда все записанное станет маленькой частицей этого мега-дневника…

Никого и никогда не интересовало, что мой отец – чеченец. Были советские времена, была дружба народов, и если какая-то национальность и вызывала повышенный интерес, то это евреи. Но в нашем дворе, упакованном в небольшой квартал небольшого военного городка, в свою очередь встроенного в глухой мордовский лес, евреев не было. И совершенно никого не волновало, что в моем свидетельстве о рождении написано: «чеченец», а отчество мое – Арбиевич. И звали меня соседские пацаны не Мовсар, как записано в метрике, а Миша.

Отец бросил мать, когда я был совсем маленьким. По какой причине они развелись, почему отец уехал на родину, и отчего мать не сорвалась за ним, хотя, как я понимаю сейчас, любила, – не знаю.

Все же какое-то неудобство с отчеством, словно соринка в глазу, беспокоило временами. То новому учителю нужно было под внимательным взглядом одноклассников повторить отчество Ар-би-е-вич, то диалог бабушки с матерью зацепится за слух. На безобидный бабушкин окрик:

– У-у, басурман!