Фёдор Абрамов

«Какая тоска живёт в тебе! После этого рассказа я посмотрела на твой портрет и увидела в твоих глазах тоску не “тяжёлую лошадиную”, а глубоко человеческую… Всё лучшее, что тебе дала земля родная… живёт в тебе, и никому его не вытравить. Оно светло, оно благородно это всё, оно человечно… В каждой строчке твоей трепетное сердце, сердце твоё. Всё, что ты написал, будет долго жить, будет волновать сердца людей, потому что ты твой талант перелил в слово, в котором великая любовь к народу, и он тебе ответил своей любовью. Талант настоящий, глубокий всегда рождает в сердце читателя грусть, волнение, радость, боль и всё то, что вызывает в нас чудная музыка – и слёзы, и любовь, и всё то, что невозможно выразить словами».

И как заключение – короткое стихотворение, тонко передающее смысл рассказа:

Есть тоска лошадиная,
В ней судьба непроглядная, длинная,
В ней покорность старинная,
Вечный труд и готовность трудиться
И на бунт никогда не решиться.

Не будем забывать, что рассказ «О чём плачут лошади» создавался в сложное для Фёдора Абрамова время, что не могло не отразиться на внутреннем содержании рассказа.

И словно спасение от всего этого кошмара, стоившего немало потраченных нервов и времени, которое можно было вполне использовать на писательство, – майская длительная командировка в Сибирь к берегам Енисея и последующий выезд в начале июля на два месяца на Рижское взморье в Дом творчества «Дубулты».

Эта ненужная кутерьма вокруг имени Фёдора Абрамова и его нового романа, сопряжённая с ложью и завистью, разворачивалась ещё и на фоне очень неприятных обстоятельств, в которые Фёдор Александрович не по своей воле всё же был втянут, – кампании против Александра Солженицына в связи с выходом за рубежом его документального романа «Архипелаг ГУЛАГ» и академика Андрея Сахарова, обвиняемого в клевете на социалистический строй.

В начале августа Фёдору Абрамову, уже находящемуся в «Дубултах», позвонят по телефону с предложением подписать подготовленное в правлении Союза писателей коллективное письмо с осуждением действий Солженицына и Сахарова. В частности, в тексте письма говорилось, что «поведением таких людей, как Сахаров и Солженицын, клевещущих на наш государственный строй, пытающихся породить недоверие к миролюбивой политике Советского государства и, по существу, призывающих Запад продолжать политику “холодной войны”, не может вызывать никаких других чувств, кроме глубокого презрения и осуждения».

Фёдор Абрамов категорично, со свойственной ему экспрессией наотрез отказался подписывать писательскую коллективку. С его стороны это был явный вызов против совершающейся над людьми несправедливости, мириться с которой он просто не мог и уже не хотел. Ему с лихвой хватило той яростной борьбы с космополитами, в которую он втянулся в начале 1950-х и которой стыдился на протяжении всей своей жизни.

Когда 31 августа в вечерней программе «Время» диктор зачитал письмо писателей, то среди оглашённых подписей значились имена Чингиза Айтматова, Валентина Катаева, Расула Гамзатова, Сергея Михалкова, Михаила Шолохова, Константина Симонова, Георгия Маркова, Константина Федина, Сергея Наровчатова (в то время ещё и первого секретаря Московского отделения Союза писателей), но фамилии Абрамова в этом перечне не было.

По возвращении в Ленинград Фёдор Абрамов запишет в своём дневнике:

«На глазах всего мира совершается очередная русская трагедия: великого патриота (Сахарова. – О. Т.) клеймят как изменника Родины, как предателя своего народа.

И кто клеймит? Всё тот же народ… О, Россия, Россия… Когда же ты хоть немного поумнеешь?»

Какой же была цена этому абрамовскому поступку?

Отказываясь подписать открытое письмо писателей в газету «Правда», Фёдор Абрамов не мог не понимать, что́ могло повлечь за собой такое свободомыслие. Трудно сомневаться в том, что об абрамовском поступке вскоре узнали в ЦК КПСС, ведь письмо предназначалось для публикации в главной газете страны. При таком раскладе Абрамов, с учётом его прошлых «заслуг», запросто мог оказаться в одном строю с Сахаровымным. По сути, это был ещё один осознанный абрамовский акт самосожжения, говорящий о нежелании быть чиновничьей марионеткой. И не в этом ли поступке сокрыта разгадка его октябрьского «завещания»? Абрамов вряд ли надеялся на то, что этот демарш сойдёт ему с рук, вот и подстраховался на всякий случай перед дальней заграничной поездкой, в которой могло случиться всё что угодно.

Тогда, реально опасаясь ареста и обыска как и после публикации повести «Вокруг да около», спешно упаковав свои дневники и записные книжки по чемоданам, он раздал их самым надёжным для него людям – бывшим своим студентам, аспирантам, тем, к кому уж точно с обыском не придут.