Фёдор Абрамов

На жительство нас определили в одно из зданий полуразрушенного монастыря, где была школа для умственно отсталых. У воспитанников школы были каникулы, и нас разместили в их апартаментах. Электричества нет, кухни нет. Еду варили на улице. В местном сельпо покупали хлеб и какую-то залежалую солёную рыбу. Были у нас ещё и консервы. Каждый день назначались дежурные по кухне, которых мы в шутку звали “кухонные баба и мужик”, причём “кухонной бабой” мог быть и кто-то из мальчишек. Варили уху, супы. Впрочем, тогда о бытовом благополучии никто из нас вовсе и не думал. Мы приехали в Верколу с определённой целью, и все знали, что на том берегу, что был напротив нас, живёт Фёдор Абрамов, а о том, что в монастыре живут студенты из Ленинграда, ему же наверняка сообщило “деревенское радио”.

Студенты ЛГИТМиКа Николай Ежов (сидит слева), Сергей Власов (третий слева), Андрей Краско, Игорь Скляр, Галина Щепетнова. Артемиево-Веркольский монастырь. 1977 г. Фото В. Л. Захарьева

Артемиево-Веркольский монастырь. Храм Артемия Веркольского и Успенский собор. Современный вид. Фото Н. Б. Никифоровой

Впрочем, мы и не скрывали повода своего приезда, но хотелось предстать перед Абрамовым как-то по-особому, оттого и не спешили со встречей, да и он сам на контакт с нами не шёл. В общем, и нам, и, наверное, ему эта пауза в общении была просто необходима.

Вообще наша жизнь была там довольно бурная. У нас даже был свой флаг зелёного цвета с белым пегасом, на котором изящно красовалось знаменитое мейерхольдовское высказывание: “Театр – скит, актёр – раскольник”.

Всё время пребывания на Пинеге вместе с нами был и святой образ Вознесения Христова. Нашли мы эту икону при весьма занятных обстоятельствах. Обследуя один из приделов главного монастырского собора – Успенского, мы наткнулись на два баскетбольных щита, а когда развернули их тыльную сторону, увидели, что это есть две половинки одной староверческой иконы – Вознесение Христа, когда-то разрубленной пополам. Мы аккуратно вынули металлические кольца, соединили половинки и поставили её там, где проходили наши каждодневные сборы и репетиции, – в трапезной. Эта икона была свидетелем не только наших творческих исканий, но присутствовала при нашей встрече с Абрамовым. И когда уезжали, было очень большое желание забрать её с собой. Но впоследствии от этой мысли пришлось отказаться – поездка по комсомольской путёвке и возвращение обратно в Ленинград с иконой было уж слишком рискованным делом.

Ранний подъём, зарядка, дежурства по лагерю, постоянно какая-то беготня, и самое удивительное, что всё по делу. К тому же у нас каждый день были какие-то походы, знакомство с местностью. Мы ходили в деревни, были в Смутове и Летополе, естественно, бывали и в Верколе. Косили траву, собирали грибы и ягоды, ходили к местным бабушкам записывать песни или же просто просили их поговорить.

Однажды Серёжа Бехтерев отыскал в деревне одну старенькую бабушку. Имя уже затерялось в памяти. Маленькая, худенькая, в простенькой одежонке чёрного цвета. В чём душа держится?! Каким-то образом Серёжка выяснил, что она знает невестины причитания, но ей обязательно нужно чуть-чуть водочки налить. А выпив, она заплачет, запричитает, и в этот момент ни в коем случае её нельзя ни о чём спрашивать, сбивать, никаких вопросов задавать, ни хохотать, ни охать и сидеть исключительно тихо.

Поехав к бабушке, мы, естественно, прихватили с собой магнитофон. Зашли в её полутёмную избу, и на нашу просьбу спеть причитания бабушка вдруг неожиданно, удивив всех, ответила, что ничего не помнит. Никакие уговоры не помогали. Но вскоре водочка, как и говорил Бехтерев, сделала своё дело».

Благодарно скажем, что уже потом, играя в «Братьях и сёстрах» Лизу Пряслину, Наталья Акимова в сцене свадебного обряда невесты воскресит те самые старинные пинежские причитания, услышанные ею из уст той самой веркольской бабушки, заставив зрительный зал затаить дыхание. Да и причитала Лизка Акимовой чистым звонким пинежским голоском.

Прозу Фёдора Абрамова нужно произносить только на его языке. «Язык в образе абрамовских героев – есть часть их характера, – скажет мне Игорь Скляр. – Почему Абрамов, столько лет прожив в городе, так и не научился говорить чисто? Для него был особенно близок тот язык, тот говор, с которым он вырос. Пинежский язык – особый, музыкальный, мелко-мелодичный, словно чириканье, в нём особый строй. И Абрамов, говоря именно этим языком, никогда не стеснялся этого и не заставлял себя переучиваться. Без этого языка нет абрамовской прозы, и уж тем более без него любая постановка по Абрамову будет бледна. Вот поэтому уже в тот самый первый приезд на родину Фёдора Александровича мы очень быстро поняли, что нам нужно обязательно знать этот пинежский говорок».