Фёдор Абрамов

А вот уже как сам Абрамов вспоминал об этой встрече во время останкинского выступления 1981 года: «Однажды в Дом писателей под Ленинградом приезжают ко мне три девчушки: “Фёдор Александрович, мы приехали за разрешением, хотим ставить Ваших Пряслиных”. Я говорю: а кто это вы? “А мы – студенты театрального института. Мы хотим дипломную работу по Вашим произведениям ставить”. Я говорю: хорошо, а вы деревню знаете? “Нет, деревни мы не знаем, но у нас Сергуня (Сергуня – это студент, очень талантливый студент, как я потом узнал, Бехтерев) каждый год ездил к бабушке в деревню”. А все остальные? Тут меня начинает, понимаете ли, немножко заводить и заводить… А почему вы вообще остановили свой выбор на “Братьях”, на моих произведениях, это же довольно серьёзно? “Вот нам как раз ваши произведения и понравились серьёзностью”. Мне это было лестно, но я сразу же одумался и начал кричать на них, я чуть ли не затопал ногами, потому что – ну что это такое, понимаете ли? Какие-то желторотые соплюхи и хотят играть войну, хотят играть трагедию русской бабы. Да вы что, с ума сошли?!»

«Реакция Абрамова на это прошение студентов была справедливая, но довольно жёсткая, – скажет в беседе со мной Скляр. – А как ещё он мог отреагировать на такое предложение? Вот эти городские мальчишки и девчонки будут играть про конец войны, про трагедию русской деревни? Это чушь какая-то!»

Но отказ Абрамова в разрешении ставить студенческих «Братьев и сестёр» не сбил студентов с толку, не заставил опустить руки. И может быть, это стало ещё одним испытанием на прочность всех этих студенческих «братьев и сестёр», которыми, в сущности, они и стали друг для друга за время учёбы. И может быть, только благодаря именно этому духовному и творческому сближению, острому пониманию самих себя в контексте общего дела они и сумели продержать спектакль в одном-единственном составе, сыграв своих пекашинцев сотни раз за весь его тридцатилетний период существования на сцене Ленинградского МДТ. Они, впервые примерившие образы абрамовских «Братьев и сестёр» ещё на пороге актёрской профессии, день ото дня мужали вместе со своими пекашинцами, росли внутренне, с каждым годом по-своему постигали нелёгкую актёрскую стезю, обзаводились семьями, растили своих детей, завоёвывали зрительские симпатии, сами становясь мастерами сцены и режиссуры. И со студенческой скамьи, как великий ориентир в жизни, в их душах и сердцах навсегда поселилось великое абрамовское слово, давшее зелёный свет не только в профессии, но и в постижении смысла бытия и ещё того, что есть больше, чем дружба, то, чему ещё человек не придумал названия. И их большие портреты на стене коридора квартиры на Мичуринской встречали всех, кто переступал порог абрамовской квартиры. И это было ещё одним знаком единения их с Фёдором Абрамовым. Пусть и образно, но рядом!

А тогда, в 1977 году, что мешало Додину да и самим студентам взять и поменять прозу «несговорчивого» Абрамова на какого-нибудь другого автора, что не был бы так принципиален? Да ничего не мешало! Вот только для них Фёдор Абрамов был уже вне конкуренции. Зацепил и словом, и делом, да так, что обратного пути уже не было.

Летом того же года Лев Додин предпринимает весьма отчаянный шаг – поездку студентов на абрамовскую родину. И отчаянный не только потому, что в точности никто не знал, где оно, Пекашино, и не потому, что не было денег, а ещё оттого, что Фёдор Абрамов запретил им ехать. В Архангельске на встрече со зрителями перед спектаклем «Братья и сёстры» в декабре 2007 года Додин скажет: «А мы ещё очень не хотели ехать в деревню, где живёт Абрамов, поскольку он нам запретил приезжать»{41}.

Но решение о поездке на родину Фёдора Абрамова было принято, и вопрос с деньгами разрешился оригинальным способом – её совместили с театральной командировкой по комсомольской путёвке в Республику Коми. Предполагались спектакли в Печоре, Усинске и Ухте. В запросе на путёвку не было ни слова, ни намёка на реальные планы студентов.

К тому же Лев Додин поступил так, что часть студентов, которых освободили от двадцатидневного «путешествия» по Коми, уже загодя была откомандирована в Верколу, о существовании которой вся группа узнала едва ли не перед самой отправкой тех, кто должен был готовить пинежский лагерь. А все оставшиеся спустя время, подзаработав денег во время «гастролей», возвратились в Архангельск и, пересев уже на другие рельсы, отправились в Карпогоры, а оттуда в Верколу.

«Река и бескрайние леса, монастырь за Пинегой, – вспоминает о том самом первом ещё студенческом приезде в Верколу Наталья Акимова. – От стоявшей тогда суши река сильно обмельчала, и мальчишки, те, что уже были там, и те, что приехали с нами, перенесли нас и весь наш скарб на себе.