Фиорды. Скандинавский роман XIX - начала XX века

Дама меж тем бродила по дальним углам ателье, что–то задумчиво напевала, и напев то вдруг прерывался трелями, звонкими, как хохот, то плыл торжественным речитативом.

На деревянном ящике стояла голова юного цезаря Августа; фру Бойе принялась стирать с нее пыль, потом отыскала кусок глины, слепила усы, бородку, кольца в уши и украсила цезаря.

Покуда она всем этим занималась, Нильс, якобы разглядывая слепки на полках, подошел к ней почти вплотную. Она и глаз не повернула, но, очевидно, поняла, что он рядом, потому что, не оборачиваясь, протянула к нему руку и попросила шляпу Эрика.

Нильс тотчас подал ей шляпу, и она водрузила ее на голову Августа.

   — Шекспир, старенький, — проворковала она и потрепала преображенную голову по щеке, — Бедный дурачок, сам не знал, что он такое делает. Сидел да тыкал пером в чернила. Посидит–посидит, глядь — и Гамлет готов, так по–вашему? — Она приподняла шляпу над бывшим цезарем и матерински погладила его лоб, словно отводя волосы от глаз. — Везло старичку, а? Ведь правда, господин Люне, можно отнести Шекспира к разряду удачливых литераторов?

   — У меня, знаете ли, на него свой взгляд, — ответил слегка задетый Нильс и покраснел.

   — Господи! И у вас свой взгляд на Шекспира! Да что же это такое значит? С нами вы или против нас? — И она, сияя улыбкой, стала подле слепка и обняла его за шею.

   — Не знаю, посчастливится ли моему взгляду (вас удивило уже и то, что он у меня есть) снискать ваше уважение, каков бы он ни был, но осмелюсь предположить, что я с вами и с вашим подзащитным, и все же выскажусь: на мой взгляд, он знал, что делал, все взвешивал и наконец решался. Часто решался он с сомненьем, сомненье осталось заметно в строках, часто решался наполовину, вымарывал, смягчал, не мог быть смелым до конца…

И он продолжал в том же роде.

Покуда он говорил, фру Бойе понемногу стала нервничать, беспокойно озираться, нетерпеливо перебирать пальцами, и озабоченное, а затем и страдальческое выражение омрачило ее лицо. Наконец она не выдержала.

   — Не сбейтесь с мысли, — сказала она, — только умоляю вас, господин Люне, не выделывайте больше вот так рукой — будто зубы себе хотите вырвать! Хорошо? Ну вот, а теперь говорите, я вся вниманье; и я совершенно с вами согласна.

   — Зачем тогда говорить?

   — Как так?

   — Но если мы с вами заодно?

   — О, если мы заодно!

Ни он, ни она не вкладывали в последние слова никакого особенного смысла, но произнесли они их с таким удареньем, словно в них бог знает что скрывалось, и на губах у каждого мелькнула тонкая улыбка — отсвет только что проблиставшей остроты, — так что оба задумались над тем, что же имел в виду другой, и каждый слегка досадовал на свою недогадливость.

Не спеша они подошли к остальным, и фру Бойе снова опустилась на низенький, стульчик.

Эрик и Фритьоф совершенно исчерпали тему и обрадовались, что им наконец–то помешали. Фритьоф тотчас обратился к даме п занял ее любезной беседой. Эрик, как вежливый хозяин, скромно держался в стороне.

   — Будь я любопытен, — сказал Фритьоф, — я непременно спросил бы, что это за книга вызвала спор у вас с Рефструпом, когда мы вошли.

   — Вы спрашиваете? — отозвалась фру Бойе.

   — Спрашиваю.

   — Ergo?[3]

   — Ergo, — отвечал Фритьоф со смиренным поклоном.

Она подняла книжку и торжественно объявила:

   — «Хельге». «Хельге» Эленшлегера. Да… постойте, какая же песнь? Вот. Русалка у короля Хельге… А какие стихи? Те, где Тангкер ложится рядом с Хельге, а он, не совладав со своим любопытством, оборачивается и видит, что с ним рядом лежит невиданной красоты дева, погруженная в сон, вот:

…была почти обнажена

И чудной прелести тело

Лишь кисеей прикрыла она,

Что серебром блестела.

И это все, что сообщается нам о красоте русалки, и я решительно недовольна. Тут мне подайте пылкое, настоящее описанье, чтоб я увидела такую ослепительную красоту, от которой бы у меня дух захватило. Нет, пусть меня посвятят в тайны русалочьих чар, а на что мне это тело чудной прелести и кисея, блиставшая серебром? Господи! Пусть она будет голая, как волна, и пусть вберет в себя всю красоту моря. Пусть кожа ее мерцает фосфором, как летняя ночь, а волосы ее пусть опутают меня черным ужасом подводных лесов. Ведь так? Пусть тысячи красок переменчивой воды сверкают и ее взгляде, бледная грудь пусть будет прохладна пронизывающим, страстным холодом глубин, и всю ее пусть омоют баюкающие волны, и пусть поцелуй ее будет как омут, а объятья нежны и хрупки, как пена.

Она ужасно увлеклась и, вся еще во власти темы, смотрела на юных слушателей большими, детски требовательными глазами.

Но ей никто не ответил. Нильс багрово покраснел, Эрик отчаянно сконфузился. Фритьоф, окончательно завороженный,. смотрел на нее с совершенно неприкрытым восхищением, хоть он куда меньше остальных ощущал, до чего она сейчас хороша.