Фиорды. Скандинавский роман XIX - начала XX века

— Я боюсь. Это какое-то наваждение. Что у меня общего с этими людьми и их грязными делишками! Пастор мне до того отвратителен, что даже страшно становится… Я не желаю, чтобы его судьба как-то соприкоснулась с моею. Да и что я о нем знаю? То, что мне отвратительно в нем, не есть еще «он», он сам, но то лишь впечатление, которое он на меня производит, — он, я уверен, имел дело с сотнями и тысячами людей, производя на них совершенно иное впечатление. Отпечаток, оставленный им в моей душе, не сотрется с его исчезновением, и уж тем более, если он исчезнет с моей помощью. Он и живой «завладел» мною больше, чем мне бы того хотелось: кто знает, на что он будет способен после смерти? Известны нам эти фокусы, я читал про Раскольникова, я читал про Терезу Ракен. Я не верю в привидения, но зачем же самому лезть на рожон. И что мне до всего этого? Уехать бы куда подальше. Поглядеть на леса, на горы, на реки. Побродить под большими зелеными деревьями, с маленьким изящным томиком в кармане, предаваясь мыслям возвышенным, благородным, добрым, безмятежным, мыслям, которые нечего скрывать, за которые тебя только похвалят. Отпусти меня, дай мне завтра уехать…

— Ничтожество!

Свечи горели грязным пламенем в занимающемся сером свете утра. Ночная бабочка валялась на столе с обожженными крылышками.

Я бросился в постель.

8 августа

Я ездил верхом и купался, я принимал больных и ходил по визитам, все, как обычно. И снова близился вечер. Я устал.

Кирпичная колокольня пылает в лучах закатного солнца. Зелень крон так величественно мрачна в этот час, а синева небес так глубока. Субботний вечер; детишки из бедных семей играют на песчаной дорожке в «классы». У раскрытого окна сидит мужчина в одной рубашке и играет на флейте. Он играет интермеццо из «Сельской чести» Масканьи. Просто удивительно, до чего заразная это штука — мелодия. Прошло всего каких-нибудь десять-пятнадцать лет, как эта мелодия выделилась из хаоса звуков и подкралась к юному итальянскому музыканту. Она оплодотворила его душу, она породила иные мелодии и иные ритмы, разом сделав его всемирной знаменитостью и даровав ему новую жизнь с новыми радостями и новыми печалями, да богатство в придачу, чтобы было что проматывать в Монте-Карло. А мелодия меж тем живет своей собственной жизнью, распространяется, подобно заразе, по всему миру, делая свое неотвратимое дело людям на радость и на горе, окрашивая щеки румянцем и придавая блеск глазам, становясь кумиром одних и вызывая отвращение у других, нередко у тех же самых, кого покоряла вначале; она звучит назойливо и безжалостно в ушах мающегося бессонницей, раздражает дельца, который не может уснуть с досады, что акции, проданные им на прошлой неделе, внезапно поднялись, сбивает и мучает мыслителя, не позволяя ему собраться с мыслями и сформулировать новый закон, либо отплясывает буйный танец в пустом мозгу идиота. И когда уже ее «творец» более чем кто-либо измучен и пресыщен ею, она все еще срывает аплодисменты публики в увеселительных заведениях всего мира, а тот вон мужчина в окошке с чувством наигрывает ее на своей флейте.

9 августа

Хотеть — значит уметь выбрать. О, почему так трудно выбрать!

Уметь выбрать — значит уметь отказаться. О, почему так трудно отказаться!

Маленькому принцу предстояло отправиться на прогулку; его спросили: желает принц прокатиться в карете или на яхте. И он ответил: я желаю прокатиться в карете и на яхте.

Все хотим мы иметь, всем хотим мы быть. Мы хотим себе высшего счастья и глубочайшего страдания. Мы хотим пафоса действия и покоя созерцания. Мы хотим и тишины пустыни, и криков на форуме. В одно и то же время хотим мы быть мыслью одиночки и гласом народа; мы хотим быть мелодией и аккордом. В одно и то же время! Разве это возможно!

«Я желаю прокатиться в карете и на яхте».

10 августа

В часах без стрелок есть что-то выхолощенное и пустое, напоминающее лицо мертвеца. Передо мною как раз такие часы. Это, собственно, и не часы, а только корпус часов, со старинным красивым циферблатом. Я увидел их в окошке горбатого часовщика из соседнего переулка, когда возвращался домой в жарких желтых сумерках — странные сумерки; таким я всегда представлял себе уходящий день в пустыне… Я зашел к горбуну, чинившему как-то мой брегет, и спросил, что это у него за странные часы без стрелок. Горбун улыбнулся своей кокетливой улыбкой и показал мне красивый старинный серебряный корпус, филигранной работы; он ку пил часы на аукционе, но механизм был изношен, непригоден, и он думал вставить новый. Я купил у него эти часы. Я хочу вложить в них коробочку с пилюлями и носить в правом жилетном кармане в pendant[23] к брегету. Это всего лишь новый вариант демосфеновской идеи насчет яда в тростниковом пере. Ничто не ново под луною!

* * *

Близится ночь; уж звезда мигает сквозь листву большого каштана. Я чувствую, что усну я нынче хорошо; голова у меня легкая, ясная. Но мне трудно оторваться от каштана и от звезды.

Ночь. Какое красивое слово! Ночь старше дня, говорили древние галлы. Они верили, что короткий преходящий день рожден необъятной ночью.