Фиорды. Скандинавский роман XIX - начала XX века

Трудная, темная настала пора, и лишь один был в ней проблеск — она вернула матери сына, ибо, хоть многие годы их связывала нежная любовь, прежде они остерегались друг друга; с того самого дня, когда Нильс понял, что уже велик сидеть у нее на коле- иях, его пугала сила и стремительность ее характера, а она не могла понять его нерешительности, слабости; теперь судьба сблизила их и готовилась окончательно свести.

Через два месяца после похорон фру Люне слегла, и жизнь ее долго была в опасности. Страх, нависший над этими неделями, заслонил горе, и когда фру Люне начала выздоравливать, и ей и Нильсу уже казалось, будто годы отделяют их от свежей утраты. Особенно от фру Люне отодвинулись те дни, потому что во все время болезни она была убеждена, что умирает, и боялась смерти, и даже когда врач объявил, что опасность миновала, она не могла избавиться от страшных мыслей.

Печальное это было выздоровленье; силы прибывали по каплям, нехотя и не дарили больную блаженной сонливостью; напротив, беспокойная слабость угнетала ее ощущеньем беспомощности и мучила злой тоской по здоровью.

Наконец наступил перелом, дело пошло быстрее; но мысль о том, что скоро она расстанется с жизнью, не уходила, витала над нею унылой тенью и держала в плену у тоски.

Как–то раз вечером она сидела одна в гостиной и неподвижно смотрела в сад за распахнутой двустворчатой дверью.

Огонь и золото заката прятались за деревьями, только в одном месте сноп золотых лучей пробился меж стволов, и темень листвы стала снова зеленой и бронзово заблестела.

Над беспокойными вершинами неслись по дымно–красному небу тучи, теряя на лету лоскутья, узкие ленты, и солнце тотчас наливало их винно–красным жаром.

Фру Люне прислушивалась к шуму ветра, слегка покачивая головой по мере того, как он нарастал, стихал, взмывал и падал. Но глаза ее глядели вдаль, дальше даже туч. Она сидела бледная, в черном вдовьем платье, с выражением тревоги на почти белых губах, и руки, тоже тревожные, теребили пухлый томик у нее на коленях. Это была «Элоиза» Руссо. Вокруг лежали еще книги: Шиллер, Стаффельд, Эвальд и Новалис и толстые томы с гравюрами церквей, руин и горных озер.

Двери в доме растворились, раздались робкие шаги, и в гостиную вошел Нильс. Он долго бродил вдоль фьорда. Влажный воздух разрумянил ему щеки, волосы растрепал ветер.

В небе взяли перевес серо–синие тона, и тяжелые дождевые капли застучали по стеклам.

Нильс стал рассказывать о том, как разыгрались волны, каких водорослей повыбрасывали они на берег, о том, что он видел, кого нстретил, и, рассказывая, он собрал книги, запер двери, закрыл окна. Потом он опустился на скамеечку у ног матери, взял ее руку в свои и прижался щекой к ее коленям.

За окнами уже почернело, и дождь всей силой обрушился на стекла и рамы.

   — А помнишь, — спросил Нильс после долгого молчанья, — помнишь, как мы с тобой всегда сидели в сумерках, и ты мне рассказывала сказки, пока отец толковал в конторе с управляющим Йенсом, а йомфру Дуюсен стучала в столовой чашками? А потом вносили лампу, и мы с тобой возвращались издалека в наш уют; только я хорошо помню, что сказка от этого не кончалась, а продолжалась где–то за холмами по дороге к Рингкёбингу.

Он не видел ее грустной улыбки, только почувствовал, как она нежно провела рукой по его волосам.

   — А помнишь, — немного погодя сказала она, — как ты обещал мне, что, когда вырастешь, поплывешь на большом корабле и привезешь мне всю славу мира?

   — Еще бы мне не помнить! Я хотел привезти гиацинты, ты их так любишь, и новую пальму, взамен нашей засохшей, и колонны из золота и мрамора. Ты всегда про колонны в сказках рассказывала. Помнишь?

   — Я так ждала этого корабля — нет, молчи, мальчик, тебе не понять, это был бы корабль с твоим счастьем… я надеялась, что жизнь у тебя будет большая, богатая… что будет слава… нет, не то, я думала, что ты будешь всегда отстаивать самое важное… о, сама не знаю, на что я надеялась, только я так устала от будничного счастья, будничных забот. Ты понял?

   — Ты хотела, чтоб твой сын был счастливчиком, мама, из тех, кто не впрягается в общее ярмо, кому и в раю уготовано местечко и в преисподней. И чтоб вся палуба на том корабле была усыпана цветами и твой сын мог бы осыпать ими бедное человечество. Но корабль опоздал, и Нильс с мамой остались ни с чем, правда ведь?

   — Я обидела тебя, мой мальчик; это все так, сны; забудь про них.

Нильс долго молчал, ему трудно было побороть неловкость.