Фиорды. Скандинавский роман XIX - начала XX века

Платок на голове означал, что после отъезда фру Берг у Софи разыгралась «дикая головная боль». Боль эта, надобно сказать, разыгрывалась у нее по меньшей мере пять раз в неделю и приводила Софи в такое мрачное расположение духа, что от нее, бывало, кроме «да» и «нет», ничего не добьешься и делать она тоже ничего не желала, кроме самого необходимого. После каждой большой стирки Софи, как правило, на восемь дней уходила отдыхать в свою головную боль и тиранила тогда весь дом. Тине появилась в дверях комнаты лесничего.

— Не хотите взглянуть? — предложила она. — У нас все готово.

— Хотим, хотим, — отозвался старый Бэллинг, и они прошли через кабинет лесничего в голубую комнату, где у голубой стены одиноко стояла узкая кровать и было так холодно, что старики задрожали.

Все трое остановились перед кроватью — в головах Тине повесила портрет фру Берг.

— Здесь ему будет уютно, — сказал Бэллинг и пытался выдавить какое-то подобие улыбки, ибо все трое уже изнемогали под бременем горестей.

— Когда печка протопится, — уточнила фру Бэллинг, — когда печка протопится, тогда и станет уютно.

Они вернулись в гостиную и заняли прежние места. Тине — на возвышении, где стоял раньше швейный столик. Разговор не вязался, они сидели, погруженные в одни и те же мысли, и только чье-нибудь слово изредка нарушало тишину.

Мадам Бэллинг непрестанно качала головой и поглядывала в соседнюю комнату.

— А ведь был воистину прекрасный дом.

Старые Бэллинги часто употребляли словечко «воистину», для них это был, так сказать, знак ремесла, следствие постоянного общения с Библией.

Мадам снова молчала некоторое время, покуда ее мысли не приняли иное направление.

— А хорошо ли уложены вещи и хорошо ли запакованы? — спросила она. — Главное, надежно ли стоит в ящике ежевика?

Она имела в виду две банки ежевичного варенья собственной варки — чтобы фру Берг было чем полакомиться в Копенгагене.

— Ты ведь знаешь, Тине, — продолжала старушка, — ежевичное варенье она любит больше всего… а у них там, говорят, ежевика-то и не растет вовсе.

— Лесничий сам устанавливал банки и привязывал, — ответила Тине.

— Да, да, мы сколько раз собирали здесь ежевику, — говорила старушка все так же тихо, — повидло… Сухари намазывали, — завершила она после некоторого раздумья.

— Верно, — сказала Тине, глядя прямо перед собой.

Она вспоминала те вечера, когда за ними присылали в школу — чаще, если лесничий был в отъезде, — и они после чая приходили в усадьбу. На столе появлялись банки с вареньем и сухарики, все ели из блюдечек и весело разговаривали, а фру Берг и Тине смеялись и пели.

— Тине, спой песенку, Тине, спой! — кричала фру Берг и хлопала ладонью по подлокотнику дивана, и они запевали либо «Господин Педер», либо «Лети вперед над бурными волнами» и «В королевской роще», народную песню вдруг сменял вальс, они кружились по ковру, покуда фру Берг, бывало, не выбьется из сил и не попросит молочного пуншу, который ей тотчас же подавали в большой глиняной кружке.

— Варенья хватит на много вечеров, — продолжала мадам Бэллинг, не в силах расстаться с мыслями о ежевике, — пусть она и там чувствует себя как дома.

А старый Бэллинг, который сидел, молитвенно сложив руки, не слушал, о чем говорят остальные, и думал свое — что вот, мол, теперь из их прихода призвали тринадцать человек, он подсчитал, — старый Бэллинг вдруг сказал:

— Да будет воля господня, — и поднялся с места.

Старики спешили домой, а Тине осталась дожидаться лесничего. Но Тине не сразу отпустила их, а попросила сперва помочь ей: она не могла спокойно смотреть на зияние светлых пятен вокруг зеркала и надумала непременно повесить туда что-нибудь другое, все равно что, лишь бы закрыть пятна. Она принесла с веранды «Короля Фредерика», «Сражение под Истедом» и «Фредерисию», дала старикам подержать картины, а сама принялась снимать зеркало.

Мадам Бэллинг держала героев Истеда, которые продолжали сражаться даже с белой повязкой на голове. Она не могла оторвать глаз от картины, покуда две слезинки не упали на стекло: невольно вспомнились те, кого теперь ожидают тяжкие увечья, а может быть, и смерть.

— Давай-ка сюда, мать, — сказал старик и отнял у нее картину, но и сам так долго держал ее, что Тине пришлось вмешаться. Картины заняли отведенные им места, а старики, уже надевшие пальто, снова сели и воззрились на героев Истеда и на «Короля». Тине вышла и вернулась с четвертой картиной. То был портрет короля Христиана в бытность его наследным принцем, на короле был мундир конногвардейца, висел портрет раньше в одной из комнат для гостей. Тине вбила гвоздь под королем Фредериком и повесила картину.

Все трое долго молчали, разглядывая четыре картины. — Воистину так, — сказал старый Бэллинг. — Это же сам король.

Старики вышли в коридор. Свеча в кухне почти догорела. Тине поставила огарок на окно, чтобы старикам было светлей идти по двору. Из прачечной доносился шум и стук — это Марен с горя затеяла среди ночи стирку, а за работой распевала «Как знать, где ждет меня могила», да таким голосом, что от стен отдавалось.