Фишка (СИ)

    Взгляд Димки рассеянно скользил по письменному столу и остановился на содержимом нижнего ящика, который сейчас как раз оказался сверху. Он был полон разных папок, в основном, скоросшивателей, знакомых Димке еще с детства. В таких папках отец держал доклады ко всякого рода конференциям, симпозиумам и просто семинарам. Но четыре отличались не только цветом и объемом, а еще и тем, что были тщательно упакованы и завязаны тесемочками. Димка достал их из ящика. Три - красная, синяя и серая - были пухлыми и с надписями на обложках. Четвертая оказалась самой тоненькой, коричневого цвета, без надписей и вообще была вложена в прозрачный пакет на кнопках. Димка отложил ее в сторону и прочитал надписи на первых трех. Они были настолько необычными и даже интригующими, что он, не удержавшись, взял одну из них и развязал тесемки.

    В папке лежали рассказы. Димка догадался, что у него в руках работы студентов его отца, так как рядом с названием вместо фамилии автора был проставлен номер. Он знал, что отец практиковал такой метод, чтобы не подвергаться предвзятости мнения - номера студенты распределяли между собой сами, и отец сначала не знал, кто под каким номером скрывается. Димка посчитал, что надписи на папках - это, скорей всего, заданные темы. Он еще раз просмотрел их. На красной была наклеена бумажка, где большими печатными буквами от руки было написано "Не может быть!", на синей - "Быть может...", а на серой - "Бывает...".  Димка немного подумал и открыл красную папку. Прихватив сверху несколько рассказов, он расположился поудобнее на диване и принялся их читать.

                                                 "КАРТИНА"

    Тот памятный год выдался не просто неурожайным - это было злое, беспощадное, голодное время. Рынки и все прилегающие к ним грязные и кривые улочки и тупики кишели спекулянтами, мелкими воришками и просто оборванцами, которые шныряли среди разношерстной толпы, хаотично и неспешно перемещающейся между неподвижными рядами лиц с безжизненно потухшими глазами. Часами терпеливо простаивали они с тем ценным, что еще оставалось у них, в надежде выменять свою вещь на кусок хлеба, сала или сахара.

    Служащий городского банка Иван Андреевич Кудрин, лишь вчера вернувшийся от матери и сестры с большим баулом всякой деревенской снеди, чувствовал себя королем в шумной пестроте толкучки. Он бесцельно шатался по рынку, лениво разглядывая выставленные товары, и ощущал приятную сытость и легкую жажду от съеденной утром чесночной колбасы с ломтем душистого деревенского хлеба. В этом состоянии хотя бы временного превосходства над царящей вокруг суетой ненужными и жалкими казались ему крепко сжатые дрожащими руками и еще добротные сапоги, и почти новые фраки, и потрепанные бархатные платья, и поражающие иногда своей вычурностью и изяществом дамские туфельки. Не задерживался он ни у керосиновых ламп, ни у орущего граммофона, ни у зеркал в роскошных золоченых рамах и лишь досадливо отмахивался от назойливых книготорговцев, предлагавших свой товар, как бы взвешивая его на руках.

  Внезапно его взгляд привлекла большая, в человеческий рост, картина, которую держал еще молодой, примерно одних лет с Иваном Андреевичем, мужчина. Руки его, судорожно вцепившиеся в простенькую дешевую раму, потрясали своей худобой и неживой бледностью. Узкое изможденное лицо с аккуратной каштановой бородкой и огромными серыми впалыми глазами несло на себе печать безвольной покорности судьбе. Но не оно заставило Ивана Андреевича остановиться, а картина, которую продавал этот человек.

    Тускло поблескивавшее масляными красками полотно изображало кокетливо выглядывающую из-за воздушной портьеры молодую женщину с очаровательным личиком, на котором живым блеском светились черные зовущие глаза. Густые темные локоны, падая тяжелыми длинными прядями, обволакивали обнаженное упругое тело, едва скрытое прозрачной тканью портьеры. Лукавая улыбка, игравшая на чувственных губах, была таинственной и манящей. Высокая статная фигура искусительницы слегка заслоняла роскошное ложе с небрежно откинутым покрывалом. От всей картины веяло негой, страстью и любовным томленьем.

  Иван Андреевич не спеша подошел к обладателю этого дивного полотна.

    - Продается? - спросил он, кивнув на картину.

    - Да, - коротко ответил бледный человек.

    - Что хотите?

    - Все равно, что сами дадите. Дома жена больная, а есть нечего. Художники сейчас не нужны, время такое трудное.

    - Значит, это вы написали картину? Где же вам удалось найти такую натурщицу?

    - Это моя Катерина. Тогда она была такой.

    Иван Андреевич недоверчиво посмотрел на стоящего перед ним кое-как одетого истощенного человека, но тут же, спохватившись, мягко спросил:

    - А у вас есть еще картины?

    - Нет, - со вздохом ответил художник. - Я давно уже все продал. Эта последняя. Не хотел ее трогать, но, видно, придется и с ней расстаться.

    Иван Андреевич молча стоял перед картиной не в силах оторваться от дразнящего лица.

    - Знаете что, - сказал он, - я, пожалуй, возьму ее. Только не откажите в любезности, помогите мне донести картину. Я на месте и расплачусь с вами.