Фиваида

Креонт, неожиданно встретив сына, знает о пророчестве и чувствует, что Менекею об этом тоже известно; он не может решить, с чего начать, и — как часто родители со взрослыми детьми — начинает с бессмысленного, но понятного лукавства и делает вид, будто ничего необычного не произошло:

«Что приключилось? Куда ты уходишь в разгаре сраженья?
Битвы важнейшие есть? Почто столь взгляды суровы, —
сын, умоляю, ответь. Почто эта лютая бледность,
взоры твои почему в отцовы глаза не посмотрят?» —

Все эти строгие вопросы должны показать Менекего, что в любом случае отношения между отцом и сыном остаются прежними и что отец в любом случае вправе рассчитывать на сыновнее послушание. Однако Креонт видит, что Менекей непреклонен, и понимает, что дальше лукавить бессмысленно:

«Ах, ты узнал о пророчестве… — Сын, но, прошу тебя — ради
лет и твоих и моих, и во имя сосцов материнских…

Но о чем просить? — Креонт знает Менекея и знает, что если сын решился на жертву, — его не остановить; в таком случае нужно его убедить, что пророк — лжец, пророчество — выдумка и поэтому в жертве нет смысла:

нет, не верь, мой мальчик, жрецу! Да может ли небо
старца сего побуждагь нечестивого — с ликом незрячим,
взором угасшим? — Ведь он, чудовище, так же наказан, как и Эдип!

Для Креонта это сравнение с ослепившим себя нечестивым грешником Эдипом совершенно убедительно; для Менекея, очевидно, нет. И тут Креонту — близкому к престолу и знающему коварство властителей — приходит счастливая мысль, в которую он — впервые искренне — верит сам:

А что если сей силок хитроумный
выдумал царь? Ему ль не страшна в опасности наша
знатность, а также твоя над вождями стоящая доблесть?
Речи — его, может быть, а мы-то их божьими числим!
Он научил! —

Ну, конечно, Этеокл опасается соперника и с помощью Тиресия решает избавиться от него, — в этом нет сомнения; это настолько убедительно, что в дальнейшей аргументации нет необходимости. Поэтому теперь важно только одно: не дать Менекею принять поспешное решение:

Натяни поводья горячего духа,
остановись, помедли хоть миг: порыв не бывает
добрым слугою. Молю, послушайся и не упорствуй!
Зрелость пускай и твои виски сединою пометит,
станешь родителем сам и тогда, мой храбрец, испытаешь
этот же страх… —

Когда отец признается сыну — как равному — в своей муке, — это не может не подействовать; поэтому теперь уместно и решительное требование, теперь можно прямо заявить об отцовских правах:

Так не дай моему сиротствовать дому!
Что же? Тревожат тебя и другие отцы, и чужие
родичи? — Но постыдись: над своими сжалься сначала!
Здесь благочестие, здесь почтительность, там же — лишь слава,
и легковесная честь, и хвалы — пустые для мертвых.

Но последнее может вызвать обратную реакцию: это слишком обычно, отцов всегда жизнь детей и их безопасность тревожит больше соображений долга, чести, — а это для благородного юноши невыносимо; нужно сказать, что это не так, что и его, Креонта, прежде всего заботят Фивы, а не безопасность сына:

И не как робкий отец не пускаю: вмешайся в сраженье,
к ратям данайским ступай и в гущу мечей устремляйся, —
я не держу, — я готов омывать ужасные раны
или кровавый поток осушать, несчастный, слезами,
снова и снова тебя отправлять в жестокую сечу.
Это полезней для Фив…» —

Креонт невольно вернулся к тому же лукавству, с которого начал, но убедил он только себя, и Менекею уже без труда удается отвлечь отца, ставшего на его пути: раз Креонт готов к тому, что его сыновьям угрожают раны в сражении, — пусть он озаботится судьбой истекающего кровью Гемона; так Менекей обманывает отца его же уловкой.