Физиология духа. Роман в письмах

Я не утверждаю, что каждая, живя с одним мужчиной, только и думает, как бы попробовать еще и другого, и третьего. Как правило, любящая — н а в р е м я с в о е й н и ч е м н е о м р а ч а е м о й л ю б в и — моногамна. Сердце ее, в отличие от нас (к чести ее, надо признать), полно любовью к одному. Но измена любимого не только ранит ее — она открывает ей и в ней самой новые возможности, желания, еще вчера ей неведомые и ненужные, не существовавшие в ней вчера, но — странное дело — существовавшие в ней как бы д о в ч е р а. И теперь она хочет получить на них разрешение. Хочет полноты права и чистоты совести.

Хорошо. Но для чего бы вообще понадобилось это право, когда бы вдруг не стали вещи, которые оно разрешает, желанны? И почему пользуешься им тайком, когда оно — именно право? Не потому ли, что всего и надо-то — просто, для себя одной, не имея в этом деле никакого интереса посвящать других, разрешить задачу: как, сохраняя самоуважение, перечеркнуть запрет, то, что “колется”, чтобы получить то, что “хочется”? Хочется. Всего-навсего хочется..

Тут открываются большие возможности продолжать уважать себя. Так хорошо думать и чувствовать, когда между твоими представлениями о себе (они высоки) и твоими действиями (они — и их цели — на самом деле животны) образуется зазор, и тебе надо его заделать — чтобы нравиться себе. Устраивать себя. И включаются все механизмы их искренней лживости, заложенной в каждой клеточке их стопроцентно-земного, зачинающе-родяще-кормящего организма-механизма, веками, однако, возрастающего в атмосфере их возвышающего обмана — и теперь не могущего без “эстетики”.

Эти создания, увеличивающие тушью и карандашом глаза до степени зазеркалья души и строящие на голове вавилонские башни до неземных небес — и одновременно пользующиеся прокладками и тампонами в периоды очищения — видимо, от нечистоты, вполне земной, — эти создания... кто они, что они такое? сколько их на мою бедную голову?

При этом, что мне особенно нравится, все они еще и оправдываются тем, что-де “с кем не бывает, а люблю-то я тебя, ты же знаешь”. Да ведь, помилуй, я только потому и знаю, родной ты мой, что ты м е н я любишь, что у тебя “бывает” только со мной. Не потому, что любящий обязан себя ограничивать в желаниях, а потому, что ему х о ч е т с я только с тем, кого он любит. Предпочитающее желание — и есть предикат любви, без которой она — не она, разве же не ясно?

При этом, что мне всего особеннее нравится, они оправдываются еще и тем, что “ну ты же сама понимаешь, я был пьян, с пьяного что взять, это вообще ничто”. Милое дело! и даже в голову не приходит — если бы я подобное сказала, он, вместо того, чтобы “сам понимать”, взревел бы от дикой боли, потому что посмотрел бы на меня (секунда боли — как тысяча лет!) вовсе не понимающими глазами=с точки зрения меня самой (а у меня ее и нет, этой точки зрения, я же была пьяна, ничего не помню), а с точки зрения третьего, того, потребляющего готовый, не помнящий себя от пьянства, чего только не вытворяющий живой кусок мяса (о котором ты-то думаешь, что она — это Она!)... О, как взвыл бы от унижения, от превращения самого сокровенного в..! Им даже в голову не приходит, что наезд на человека в автомобиле, совершенный в пьяном виде, о т я г о щ а е т состав преступления, а вовсе не облегчает его. Им даже в голову не приходит, что я, вместо того, чтобы в очередной раз “понять” их, будто бы “войти в их положение” и понять — это одно и то же (да я всегда в с в о е м положении, но все ли в нем, в себе, понимаю?), могу задать вопрос, первым приходящий в голову, на душу: “А з а ч е м ты пил — именно с ней? Ведь ты наверняка предчувствовал — что-то между вами уже есть и что-то еще будет, но просто так не произойдет, надо подогреть, надо снять барьер; ты где-то там у себя знал, что смотришь на нее не простым человеческим глазом, как на соседа по лестничной клетке — не то бы не стал с ней пить. Что тебе, чисто по-человечески интереснее с ней выпить по сто пятьдесят и поговорить, чем с друзьями? Нет, ты все знал — ты ждал этого и ты г о т о в и л это именно тем, что стал пьян и напоил ее! и имеешь же совесть, имеешь вкус — этим теперь и оправдываться!”.

Ей-богу же, я не женоненавистник. Как не видеть в них тонкость чувств, ум сердца, способность сочувствия и сострадания, слезной жалости и удивительной смены гнева на милость — все то лучшее в мире, которого тупо и толстокоже лишен не я один, но 97 из 100 мужчин? Но как понять в них те вещи, которые... которые мешают мне их всецело... что? вот это самое, главное... — всецело? вещи, которые сводят с ума и поджигают душу, как бумагу? Всю жизнь пытаюсь их понять — и не могу.

Да. Пытаюсь понять. И не могу.

Спрашивайте.

Почему занимаюсь ими, а не собой? Почему говорю об “их лживой природе”, когда всякий раз причиной их измен была моя изменчивость? Почему говорю о любви, когда сам вперед всего — неверен, а неверный не знает, что такое любовь? Не знает, о чем говорит.

Да, правда.