Физиология духа. Роман в письмах

Например, лезущая изо всех щелей не только “мужских”, но и “женских” признаний моего подопечного сексопатология... да, пожалуй, единственное в исходном “письме”, что меня не удивляет, это всесторонне (хотя в одном узком диапазоне) продуманная, навязчиво отрефлектированная сексуальная тема, сублимируемая в область тонких материй “высокого эроса” — и неумолимо “соскальзывающая” снова и снова в область сексуального расстройства. Тут надо даже не знать, а просто видеть моего подопечного. Ты сразу поняла бы, откуда в “письме” что берется, — так трудно носить тонкую душу в болезненно тучном и неприятно-рыхлом теле, иметь такое, знаешь, резиново-губчатое, такое, что ли, растопыренное, растерянное во все стороны лицо с красными пятнами... При этом К. чрезвычайно склонен к пониманию противоположного: собеседника, утверждения, пола — и ему горько, что желающих понять его в ответ находилось до сих пор крайне мало. Вообрази, он совершенно взрослый — и почти без какого бы то ни было сексуального опыта, если не считать... впрочем, это врачебная тайна, нарушать которую в данном случае не обязательно (если бы это было принципиально важно, какие у меня могли бы быть от тебя тайны?); и главное — при этом он считает, что он-то, умея глядеть на себя женскими глазами, ясно видит законность, так сказать, женской неприязни к нему, неприязни до отвращения. Отсюда — брезгливое отношение к своему телу, дисморфофобия (думаю, затем экстраполированная на тело вообще и женское в частности, — тема, отданная им “мужскому голосу”; но отсюда и его раздвоенное осознание тела вообще: он спорит с тобой, говоря, что христианство не поделило тело на “зоны” высокого и низкого, но освятило тело и все срамное в нем, а сам презирает тело, потому что презирает с в о е тело), цепкость внимания к его подробностям, кажущимся ему отвратительными, как все излишне животное, земное: “обезъяноподобное уродство” сосков груди и лобковых волос (особенно навязчиво преследующие его зрительные образы, на которые он постоянно “соскальзывает” в наших беседах) — и ненависть к себе за то, что его влечет животно-низменное, недостойное высокого человека; временами — длительная анорексия почти до полного голода с целью похудеть (трансформировавшаяся в программно-негативное отношение к пище у его “женского голоса”... кстати, про “медитацию борща” — это ты остроумно, небессмысленная шутка), постоянное мытье якобы всегда потных рук... Словом, полный компот.

Кстати, не знаю, заметно ли во вступительном письме (с просьбой прочесть второе, главное), которое он тебе прислал от своего имени, то, что просто бросается в глаза, когда читаешь присланное им мне (по твоему поводу): расслоение речи как минимум на два потока: один — с тяготением к аналитической последовательности мысли при обостренной до драчливости “полемичности” ее изложения (парень для его возраста недюжинно начитан в литературе, в основном философской и религиозной всех мастей), и другой — без умничанья, не заботящийся о выборе “взрослых” слов, эмоционально захлебывающийся, временами вязко и несуразно детский даже по оборотам речи, какой-то “бодающейся”. Одно это расслоение речи, временами спутывающейся, сплетающейся в третий, “синтетический” поток (а если считать, что пресловутое “письмо” — тоже им самим написано... ты скажешь — а кем же? да-да, конечно, им самим, не бойся, я пока еще в своем уме... так вот, там перед нами третье-четвертый его, так сказать, дискурсивный стиль, разительно отличающийся от тех двух видов его “собственной речи”... ну, “письмо” ты читала), позволяет говорить сама понимаешь о чем.

Да, все знакомо как пять пальцев.

Но, во-первых, что с того, что тебе что-то знакомо, когда сделать с ним ничего не можешь? Не для того же мы существуем, чтобы подшивать прецеденты в папочку и сортировать анамнезы по подвидам. Острая шизофрения или вяло протекающая, параноидная, гебоидная, гебефренная или кататоническая. К. прав: мы с тобой — не “научные работники”. Наше дело превращать больного — по крайней мере в больного человека со здоровой доминантой. Все люди чем-то больны, не то бы не умирали. Здоровый человек — это больной, который живет как здоровый. Наша задача — наблюдение с целью вмешательства; наша цель — не установление частного, а превращение целого — способом, не всегда предсказуемым для нас самих; ergo, мы не ученые. Мы алхимики. Художники жизни. Во времена культа науки это могло быть непонятно Фрейду, навязавшего себе и всем убеждение, что он — прежде всего ученый, а породившего целую новую область художничества — потому и оцениваемого нерелевантно — прав-заблуждается (ученый) вместо талантлив-воздействует (художник). Но уже с Юнга все стало совершенно прозрачно (впрочем, это я сам с собой, как будто мы с тобой не переговаривали об этом раз сто).

А на К. я не могу воздействовать. Не получается. Значит, в его случае я не художник. Все, что я с ним могу — не быть художником от слова “худо”. Обидно мало.